Антипов Евгений
Глыба. (О графе Толстом)
Как просто и ясно сказано: «Поступая в монахи, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на новую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал».
Как эмоционально сказано и чувственно: «Я не знаю, что со мной. Ох! Ох! — Она расстегнула платье, открыла грудь и закинула обнаженные по локоть руки. — Ох! Ох!»
Но вот не слишком ли высокопарно: «устремив глаза на кончик носа».
И уж не слишком ли взволнованно: «Он вскочил и бледный, как смерть, с трясущимися скулами, стоял перед нею».
«Нас, женщин, не обманешь, — подумала она». Действительно она подумала о себе во множественном числе?
«Она понимала, что он стал монахом, чтобы стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его»… Э, простите?
И фраза «я покраснела» не лишена, конечно, психологической достоверности, но при условии, что этот нервный персонаж и в трудную минуту не расстается с зеркальцем.
А вот пример слегка парадоксальной, чисто художественной логики: «Пробежал начальник станции в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное».
«“Туда!” — говорила она себе, глядя в тень вагона…» Куда — говорила она себе и зачем говорила?
«Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон». Что, где поравнявшийся и куда она хотела упасть, граждане?
И уж не типичный ли это Хармс: «Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы…»
…Если предвзято относиться к многотонному наследию этого Великого Писателя, то список его перлов можно довести до египетских размеров, но вызывает задумчивость не количество перлов, не их бесспорное качество (ибо за это от Церкви не отлучают) и даже не жизненные формулы весьма-а-а сомнительные. Можно цитировать и цитировать глубочайшую мысль о двух истинных несчастиях: болезни и угрызении совести. Но если выдержать полезную паузу, цитировать будет нечего: основательная болезнь — основательный повод подумать о правилах бытия, а совесть — единственный признак духовности.
Интрига — сам факт отлучения от Церкви, ведь таких случаев в истории Русской православной церкви было немного. А именно — восемь.
У хрупкого таланта всегда крепкий скелет компенсаторных компонентов. Вагнер, Чайковский, Скрябин не обладали абсолютным музыкальным слухом, отсутствие совершенного чувства слова или блестящего ума не исключает писательского дара. Даже у нашего графа.
А графским своим титулом фамилия эта, священная для сердца каждого, обязана крупнейшему стукачу петровских времен, умевшему очень вовремя предавать своих союзников. Доносов было написано немало. Именно писательский дар да фискальные усердия были поощрены аристократическим титулом и постом начальника Тайной канцелярии (читай: гестапо). С тех пор писательство стало родовым проклятьем: десяток разновеликих писателей в отечественной литературе носил эту неуклюжую фамилию. Для служителей психиатрии эта фамилия имеет свое очарование: в каждой семье, как переходящий вымпел, пренепременно был душевнобольной.
Кроме большого числа вялых идиотов было и трое министров — министр внутренних дел, министр связи, министр сельского хозяйства, один генерал от инфантерии (второй чин в Табели о рангах), один тайный советник (третий чин в Табели), было трое вице- вице-губернатор, вице-президент Академии художеств и вице-президент Императорского археологического общества, было два полковника (шестой чин в Табели о рангах), приравненный к министру один обер-прокурор Синода и два депутата Верховного Совета РФ.
Так что бунтарский дух не был обязательной чертой фамилии. Но если уж случалось, то — со всеми оттенками.
Как-то накануне кругосветки на борт «Надежды» попал один бесшабашный (безбашенный) человек, чья должность в списке значилась как «молодая благовоспитанная особа». Нет-нет, ничего предосудительного, поскольку человек на корабль попал вследствие некоторого подлога. Терпеливый и добродушный адмирал Иван Крузенштерн, обычно не терявший самообладания ни перед лицами акул, ни перед лицами айсбергов, однажды самообладание все же потерял и высадил на одном из Алеутских островов этого человека, графа ФИ, поскольку тот постоянно делал удивительные гадости и просто так, от вздорности и скуки, перессорил всех офицеров и матросов. Дикари тоже не стали связываться и в пищу это дело не употребили. Дикари декорировали все туловище ФИ сложными цветными татуировками, означавшими не то революционную ценность, не то повышенную токсичность. Несколько лет общения с дикарями не сделали графа цивилизованней, но для формирования генетического стереотипа история с географией оказалась знаковой — это было первое фамильное «хождение в народ». И не последнее. (Еще не раз графа ФИ жаловали в рядовые, и граф повествовал народу о своей увлекательной жизни, как слямзил гербовую печать, как лишил бороды священника, как поднимался на воздушном шаре, как дрессировал папуасского царя, как совокуплялся с обезьяной.) По возвращении в Москву — аж через Камчатку! — уже с именем Американец, он с головой бросается в культурную жизнь, но квалификация не та, и карточные долги только растут. Чтобы как-то отвлечься от неприятных мыслей, ФИ, под предлогом каким-нибудь пустяшным вызывая на дуэль слишком благородных и принципиальных, перебил 11 штук. Бравируя между делом татуировками. Еще граф любил плеваться. Оплевав во время карточной игры одного полковника, он этого полковника и убил на дуэли. Но все-таки главным делом ФИ было шулерство, о чем он с подкупающей прямотой заявлял друзьям. А в зачаточных формах тяга к писательству наблюдалась и у него: несмотря на всю свою спонтанность, имена убитых он записывал в специальную книжечку. Мог попасть в эту книжечку и Александр наш Сергеевич Пушкин, да планеты решили не спешить. Сам ФИ подумывал и о самоубийстве, но вместо того женился на цыганке Дуне, оплатившей долги. От злобы наплодил со своей графиней-цыганкой с полтора десятка детишек, которые мирно поумирали, не достигнув членораздельного возраста.
В контексте размышлений о Великом Писателе память о странном человеке в цветных татуировках композиционно оправдана, поскольку граф ФИ приходился Великому Писателю дядей, и вовсе не литературный феномен интересует пытливый ум исследователя в данном случае, интересует феномен психический. Ну и, конечно, социальный. То, что многомиллионными трепетными устами формулируется как «гений». И какую роль в этом деле играет уникальный талант.
А роль таки обычную — второго плана. К лику хрестоматийных классиков ни Белый, ни Платонов не причислены. Найдется, быть может (быть может, со временем, и т. д.), место Набокову — на волне «уничтожения тиранов». Да и Салтыков-Щедрин с Лесковым застенчивы, классики они какие-то такие, неуверенные. Чтобы стать гением, надо стать властителем дум. Резонанс нужен. Широкая реклама.
Ориентация на рекламу предполагает позу. Поза предполагает конфузы. «Кончил рукопись… которую в неотделанном вполне виде отложил и при жизни не буду печатать». В таких фразах литературовед видит не слюнявые пузыри капризного жеманства, но слышит отзвуки какой-то могучей, эпохальной мысли, уходящей за горизонт. Пиетет. Не всегда этот пиетет был безоговорочно велик. Фет заметил автору статьи «Чем люди живы?»: «Ну, чем люди живы? Разумеется деньгами» (Циник.) И публика в Малом театре хохотала навзничь, смысл народной пьесы поняв как-то по-своему. За такую неправильную подлость правдолюбивый автор недоразвитую публику — поморщившись — простил, но на Малый театр набычился. Решил больше в этом театре свое искусство не расплескивать.
Как правило, чувство восторженного единения с писателем охватывает читателя, когда писатель приносит читателю справедливую, тщательно разжеванную банальщину, слегка сервированную под оригинальность. Читатель благодарен, если писатель потакает таким простым человеческим — романтическим, физиологическим и особенно антигосударственным — инстинктам. (Сугубо народный писатель Горький историкам народолюбия в 1905 году преподнес полную неожиданность — от избыточной, что ли, ненависти к императору российскому шлет императору японскому телеграмму, спешит, буревестник, с победой в Русско-японской войне поздравить.) Непонимание, литературный остракизм такому гению не грозит. Но это полумеры. Нужен грохот рухнувших устоев, восславим царствие чумы, тогда он не килька косопузая, а наш писатель, в доску.