Даже в рыбачьих делах бывала нередко главной: пока огрузневший от сытости Яков стоял на берегу плеса с одним концом невода, невысокая жилистая Елена делала в лодке длинный заход и потом одна подтягивала свой конец сети. Она же нередко сопровождала бочки с засоленной рыбой на вертолете рыбкоопсоюза в город, вела расчеты и разговоры с начальством, нашла там и «левую» клиентуру — главный источник дохода. С ней в Глыбухе не было одиночества. Она во всем легко находила возможность для выгоды и наживы. Умела не только загадывать, но и терпеливо добиваться загаданного без терзаний совести и раздумий.
Когда он пригнал свою лодку с лосиным мясом, она деловито сказала:
— Пожалуй, бочки не хватит, — и первая потащила самый крупный кусок к усадьбе Безродных, где Яков еще зимой сделал на всякий случай запасной ледник.
После того как они полностью разгрузили лодку и Яков, втянув ее подальше от воды на берег, поднялся по бугристому откосу с громоздкой, наспех сложенной шкурой лося (в хозяйстве все пригодится!), он едва не столкнулся с дедом Онисимом.
Уже темнело. Холодный закат розовато гас за рекой, бросая последние отблески на Глыбуху, на луговину слева и пестрые вершины желтеющего чернолесья за ней. Одетый в темное, тихий и маленький дед стоял возле столба, на котором держалась калитка Долбановых, сам похожий на столб, и Яков вначале не обратил на него внимания. Только когда старик шевельнулся, шагнув навстречу, и сипловато сказал:
— Чего это вы с Еленой таскаете цельный вечер? — Яков узнал соседа.
После отъезда Виктора, занятый лосем, а потом и мыслями о Елене, он успел уже забыть о том, что в Глыбухе остался кто-то еще, кроме них с женой. И теперь вдруг снова все вспомнил, узнал старика и вздрогнул: «Вот, началось. Дед хоть чуть жив, а все — свидетель. Теперь в Глыбухе покоя не жди».
Будто споткнувшись, он тупо остановился перед калиткой, а оправившись от испуга, соврал:
— Да так… остатки. Охотники даве, дней пять назад, убили, дьяволы, лося на том берегу. Слышу — стреляют… вот и решил проведать. Похоже, что испугались тогда бандюги, кое-как освежевали да и бросили. Шкура вот… чего ей зря пропадать?
— Ну, идолы! Что за варначье племя, эти пострельщики да обловщики! — возмутился Онисим. — Знают ведь, что не положено трогать зверя, и все одно — то тут, то том потайно зверуют!
— И то, — согласился Яков. — Такой уж народ.
Он суетливо шагнул от старика, еще не решив — как быть?
Нести лосиную шкуру к усадьбе Безродных теперь нельзя: там мясо… старик увяжется следом, увидит. Нести ее к себе? Уж лучше к себе.
— Разбойничать не моги, раз на лося запрет! — продолжал между тем Онисим, семеня вслед за Яковом. — Не положено, не стреляй! Нельзя, скажем, рыбу в реке, не лови!
Охваченный только одним желаньем — укорить вороватых, нечестных людей, наносящих вред государству, он шел по двору Долбановых вместе с Яковом, не обращал внимания на лай и рычание Цыгана с Низькой. Шел и ворчал:
— Закон для всех, кто ни есть. Что не положено по закону — значит, не тронь! Жалко ты их, идолов, в тот же раз не застал.
— Небось у вас в совхозе тоже многое не полагается, а делают да берут, — с издевкой заметил Яков.
Он сбросил шкуру возле крыльца под окном, из которого во двор лился свет керосиновой лампы, и с удовольствием потянулся.
— Да вон и в городе тоже. Известно. Возьми хоть тот же наш потребительский этот союз…
— Мало ли что творят дуроломные люди! — не сдался Онисим. — На то они и есть дуроломы. Пока есть совесть — ты человек, нет совести — нет и тебя. Про моральный облик читал? И верно, где тебе тут читать. Да если и не читал, все одно: по-советскому, по-хорошему надо!
— Сам, похоже, святой?
— Святой, не святой, а совесть имею. Совесть — она должна теперь быть у каждого, — не унимался старик. — Сам посуди, — не замечая пренебрежительно-злого вида Долбанова, горячился Онисим. — Если все так-то, как те пострельщики, будут делать не по закону, что с государством получится? Полный раззор! Растащут все до травинки! Каждый себе. А главное, сами-то мы должны быть людьми или нет? Советские мы, на которых весь мир глядит, или такие же, как и там? Вот в чем вопрос?
Его прозрачное, до синевы худое личико легонько порозовело, по-детски доверчивые светло-голубые глаза укоризненно помаргивали, вся подвижная, мальчишеская фигурка была исполнена негодования и протеста, и Якову почему-то стало неловко. Не захотелось спорить и потешаться над стариком, что-то живое и доброе шевельнулось в душе.