— Придумают тоже! Тут с одним погребом ума не приложишь, как быть, а они про целую землю. Блажь! Все Зуевы с блажью, — добавил он почти ожесточенно. — Баба моя об этом правильно говорит. Тут об делах надо думать, а они…
Звякнула цепью Низька, послышались легкие шаги. Елена вполголоса спросила:
— Чего задержался? Все, что ли? А это кто? — Она остановилась. — Дед?
— Он! — благодушно ответил Яков. — Вот стоим, разговариваем…
— Как же ты? — В тонком голосе Елены прорезалась злая нотка. — Ты сюда разговаривать, что ли, шел?
— Зря не шуми, — успокоил Яков. — Мы с дедом договорились, как на мирной конференции: за погреб свой он не держится. Лазить туда не будет. Так что пускай все в нем остается, как было.
— Совсем сдурел! В одном в нем, что ли, дело?
— В других тем больше, — заупрямился Яков. — Если, к примеру, Виктор приедет в то воскресенье на час, на два… ну и что? В погребе, чай, ни что-нибудь этакое, — с нажимом, чтобы Елена поняла, о чем идет речь, добавил Яков, — а разный частик, который для городу. Щуки, язишки, всякая мелочь.
Елена, как кошка, сердито фыркнула, строго велела:
— Поди-ка сюда, — и, повернувшись первая, почти бегом двинулась к своему дому.
О чем она говорила с Яковом с глазу на глаз, Онисим не знал. Но уже утром отметил про себя, что Яков, и в особенности Елена, стали явно сторониться его. Яков, наверное, потому, что боялся строгой Елены, а та повела себя так, будто деда и нет на свете, а если он где-то и мельтешит, то тем хуже для него: Зуевым отныне объявлена жестокая, непримиримая война.
Даже щенка, который чуть что опрометью бежал к старику, радостно тыкался ему в ноги, валился на спину и довольно урчал, когда приветливый старик брал его на колени, щекотал за ушами, — даже этого общительного пузана, предварительно избив за симпатию к деду, Елена перестала пускать на участок соседа.
Привязанный рядом с долбановским крыльцом к колу, щенок целыми днями жалобно скулил или тоненько лаял, заставляя нервную Низьку метаться возле конуры.
10
Как-то днем, таясь от старика за углом сарая, Елена отцепила Низьку.
Не сразу поняв, для чего ее отпустили, сука нерешительно завертелась на месте. В последний раз их с Цыганом отпускали весной, в мае, и они целых два дня носились тогда по всей усадьбе, на луговине и на речном берегу, свободные и счастливые. Теперь ее отцепили одну, а надобности в Цыгане она еще не испытывала, поэтому вначале, то прыгая, то припадая к земле, закрутилась возле хозяйки, счастливая уже оттого, что цепь не тянет ее за ошейник, что можно лизнуть неласковые хозяйские руки, попрыгать возле нее.
Потом она услышала тоненький вой щенка и бросилась к нему. Но хозяйку такое поведение собаки не устраивало. Ей нужен был устрашающий, зубастый зверь, и она погналась за Низькой с палкой в руке.
Собака опрометью кинулась со двора за сарай — и тут увидела старика. Подцепив дужки ведер коромыслом и водрузив все это на худенькое плечо, он собрался идти за водой на речку. Яростно всхрапнув, почти задохнувшись от злости, Низька в несколько прыжков пересекла расстояние, разделявшее их, с ходу кинулась на Онисима, сбила его с ног и впилась зубами в руку.
Впилась — и сразу же отпустила: от этой руки, от слабенькой костлявой ладони, которую старик, не испугавшись собаки, в последний момент сам протянул ей навстречу, чтобы погладить, — от этой ладони, и от всего человека на нее вдруг сладко пахнуло щенком, ее пузатеньким, добрым Анцем.
Кусать такого человека было нельзя, и Низька, успевшая все-таки надкусить зубами ладонь Онисима, виновато отпрянула, пала на брюхо и заюлила около деда, закрутила рыжим хвостом, благодарно ткнулась в его колени, а потом, показывая этим свою покаянную преданность и любовь, свалилась на бок, с бока на спину — и рабски задрала кверху обмякшие, вздрагивающие от возбуждения когтистые лапы.
— Ну что ты, дурочка? — бормотал растерянный, а еще больше растроганный таким оборотом дела Онисим.
С трудом поднявшись на ноги, отряхиваясь и одновременно успевая на одну-две секунды дотянуться пальцами до Низьки, он присел перед ней на корточки, стал оглаживать окровавленной ладонью лохматую морду собаки, трепать ее за ушами. Она, в свою очередь, преданно ловила эти добрые пальцы, эту ладонь, чтобы лизнуть их, чтобы так вот как бы поцеловать их своим языком.
— Признала, видно? — говорил Онисим тихонько, с умиленной нежностью в сердце. — Думала, что чужой, а оказалось, что свой? Эх ты, зверина.
Некоторое время Елена с удивлением и ненавистью следила из-за угла сарая за тем непонятным, что произошло у соседской избы.