Когда Яков вышел вслед за гостями из избы и, проводив их, направился в погреб, вид его не вызвал в душе Онисима ни сочувствия, ни отрады. Это был явно нетрезвый, всклоченный, с опухшим лицом мужик, занятый только одной неотвязной мыслью: достать под водку сытной закуски. Было ясно, что он начинал свой новый запойный круг.
Прелесть жизни в Глыбухе, всю неделю владевшая стариком, как-то вдруг потускнела, сменилась чувством обиды и огорчения.
«И чего человеку надо? — в сердцах сокрушался дед. — Всем взял мужик: и дородностью, и сноровкой. Живет в достатке. Может, даже излишнем. Ан, нет — пристрастился к чертову зелью. С совестью не в ладу: сбивают его дружки и на выпивку, и на сети. Добро ли жить так-то? Вот разве, когда уедут, и он опять войдет в колею? А ежели не войдет? Ежели загуляет? Тогда хоть беги отсюда…»
День между тем, как почти и все эти дни, расходился по-летнему ясным теплом. Яков засел в избе, приезжих не было слышно, и дед постепенно преодолел чувство горькой досады, — «отудобел», как объяснил он свое душевное состояние приехавшему за ним Виктору. Поэтому на уговоры внука вернуться домой, где все уже соскучились по нему, по «божьему человеку», беспокоятся о его здоровье, — Онисим ответил отказом.
— Еще хоть с недельку пожить тут надо, — сказал он Виктору на все его доводы и просьбы. — Что, в конце концов, мне Долбанов. Он сам по себе, я сам по себе. Зато как выйду утречком за околицу, как охлынет меня духовитым лесным ветерком, как потянет грибочками, да еще, глядишь, кислицы с малиной за кладбищем наберу, морошку перьвенькую, какая послаще, попробую на болоте… да эно каких карасей из озера вытяну — где там ехать домой? В Глыбухе рази мне плохо? Нет, больно уж гоже, внучек! К тому же и холодов пока сильных нет. Так что ты за меня не бойся, так и матери своей обскажи…
Если бы не дела, Виктор и сам охотно пожил бы с дедом в деревне: как ни вольна природа в совхозе, а здесь она все же вольнее. Но мать строго-настрого приказала — везти старика домой. «Неделю прожил и хватит. Дело на осень, как бы старый не простудился. Загнется — век себе этого не прощу…»
— С чего это, парень, мне загибаться? — строптиво не согласился, почти обиделся дед Онисим. — Я, чай, себя берегу, пусть Настя напрасно не сухотится. Чуть что, печь истоплю пожарче, благо дров ты мне заготовил, — добавил он улыбаясь. — На ночь залезу туда, никакая хворь не возьмет! Матери ты растолкуй: дед, мол, жив и здоров. Еще, мол, одну недельку в своей избе желает пожить. А там уж, мол, и домой. Тем более что погода, боюсь я, все-таки скоро будет другая: это я чую костью. Однако тепла на неделю, пожалуй, хватит. А как погоде меняться, так ты за мной и приедешь. В то воскресенье, понял? Так и скажи.
Провожая внука, он с торжественным видом выложил на стол приготовленные домашним гостинцы:
— Вот угостишь. Видал? Считай, десятка три карасей! Эно они какие! Грибки вот, знатные тут грибы! Глыбуха всегда грибом отличалась. А это ягода. Ух, сочна! Бери. Да не задерживайся, езжай: того и гляди стемнеет.
В эту ночь он лег спать на хорошо истопленную Виктором печь, утром проснулся поздно, разморенный теплом, и едва успел позавтракать, а потом собраться на озеро, куда ходил теперь каждое утро, как неожиданно к нему в избу ввалился пьяненький Яков. Не то чтобы пьяный, скорее навеселе. Он пока еще был благодушен, усмешлив, исполнен симпатии к старику. Вслед за ним вбежал и щенок, успевший привязаться к доброму деду. Вбежал — и сразу назойливо закрутился у ног старика.
Яков с веселой снисходительностью оглядел жалкие, по его мнению, снасти соседа.
— Опять собрался за карасями? Брось! Эка невидаль — караси. Давай лучше семужкой угощу… под спиртягу. Знакомые привезли. Не хочешь? Ну и дурак. Разве есть с карасем какое сравнение? Плюнь ты на них. Лучше давай со мной выпьем. Ей-богу, дед, будет лучше.
Онисим строго посоветовал:
— Пошел бы ты, Яков, спать.
— Значит, не хочешь? Зря. Живем, как молвится, всего один раз. А скоро мы с бабой уедем в город. Совсем. Елена жила бы тут и жила, а мне, понимаешь ли, дозарезу! Ишачить тут надоело. Вон уехала она сети проверить, а я вот, видишь ли, не в себе.
Мужик нахмурился, погрустнел. Со злостью спросил:
— А в ком я, как не в себе? Каждый в себе. И ты вон — тоже в себе. И Анца — в себе. Да цыц ты, бесенок! — Он отшвырнул сапогом щенка, крутившегося возле них, заглянул в окно. — Нет, верно, айда ко мне. Старик ты приветный, не как другие. Это Елена чего-то ярится, а я тебя уважаю. Понял ты? Уважаю. А потому могу тебя угостить.