15
В большую грузовую лодку они уложили самые тяжелые громоздкие вещи — две бочки с мясом и рыбой, бочку с бензином и все, что было здесь необходимо им для работы в усадьбе: слесарный и столярный инструмент, аккумуляторный радиоприемник с уже отработанными батареями, запасной мотор, посуду, мебель, зимнюю одежду и обувь. В моторку пошло, что было помельче, укладистее, ровнее.
Обе лодки оказались загруженными до предела, а в доме еще оставалось немало хороших, в городе бесполезных, но как бы уже родных, ставших за эти годы их обиходом, их жизнью милых сердцу вещей. Бросить их здесь? Чужим людям? Может, тому же черту Серкову?
Этого не хотелось. Это вызывало горькую злость. Почти плача. Елена ходила по опустевшей избе, по пристройкам и по двору, не в силах расстаться с милым добром, но и не в силах взять все это с собой.
Некоторое время Яков мрачно наблюдал за ней, тоже мучаясь жалостью и злостью: что ни говори, а свое. Будут тут разные люди входить в избу, хватать эти вещи, пить да гулять за этим столом.
Чувство злобного, почти отчаянного раздражения, не покидавшее его все эти дни, теперь с каждым часом делалось только сильнее. «Раз не мне, то и никому!» — эта упрямая мысль сверлила мозг как бурав, и Долбанов, понуждаемый ею, цеплялся взглядом за все, что имело хоть какую-то ценность, могло еще пригодиться кому-нибудь здесь, в Глыбухе.
Когда обе лодки были наконец полностью снаряжены в дорогу, плотно укрыты непромокаемыми авиационными полотнищами, выпрошенными в свое время у Серкова, и увязаны крепкой капроновой веревкой, Яков велел Елене устраиваться со щенком на второй, большой лодке, а сам приступил к разгрому усадьбы.
Вначале, еще не решаясь громить сам дом, он повалил и подтащил к сараям тесовую городьбу, которую с таким старанием ставил вокруг усадьбы всего три года тому назад. Потом, решившись, разбил табуреткой стекла в окошках дома, опрокинул стол и скамейки, испытывая острое удовольствие от того, что вот он все теперь может, ничего ему здесь не жаль, всему он хозяин. А когда осенний ветер выдул из разгромленного дома домашний, обжитой дух, все в доме стало чужим и мертвым, он со сладким мстительным чувством поджег и сам дом. Пусть сгорит, не достанется никому. Особенно тем вон геологам, которые, слышь, нашли-таки рядом нефть, и, значит, вот-вот наедет сюда ватага чужаков, начнется их рабочая колгота. Пусть уж лучше прахом дойдет, зарастет бурьяном, но не достанется никому.
Облитая бензином стена пыхнула жаром, пламя рванулось огненным пузырем вдоль бревен, а Яков стоял и смотрел на него с яростной радостью в душе, одновременно и страшась того, что наделал: казалось, не только дом, но и вся его жизнь, прошедшая здесь, вспыхнула, занялась буйным пламенем, чтобы сгореть дотла!
Когда огонь забрался в застреху, ударил под крышу и заревел на ветру во все голоса, Долбанов смахнул с ресниц неведомо отчего набежавшие слезы и тяжело спустился к реке.
Все это время Елена молча, ни в чем не переча, следила за ним из лодки. За двадцать пять лет их совместной жизни она хорошо изучила Якова, — чаще всего покладистого, даже почти безвольного, легко подчинявшегося ее бабьей сладости, но упрямого, раздраженного до бешенства во время запоя.
«Ныне, слава богу, в запой войти не успеет, — думалось ей. — Как ни бесись, а вот уже надо и плыть отсюда, время не ждет. Пусть в последний раз отведет свою душеньку, погуляет: жалеть тут и верно нечего. И приезжать ему сюда еще раз ни к чему. Значит, надо все извести, пускай побесится всласть. Сейчас запустит мотор — и на этом здешнее кончится навсегда. В городе не больно-то на глазах у людей загуляешь. Все в городе будет по-новому, по-иному. Пьянствовать Якову не дадут. Там он, дьявол, притихнет…»
Щенок на ее коленях давно пригрелся и спал. За деревней, не переставая, надрывно выли и взлаивали обреченные Яковом на погибель собаки. Искры летели по ветру через Ком-ю. Пламя гудело сильно и страшно. А за бортом тяжело нагруженных лодок бежала стремительная вода. Она журчала и поплескивала, будто рассказывала о том, из каких дальних мест она вырвалась и куда спешит теперь — к своим заветным местам. А на востоке, левее Глыбухи, заметно светлело небо. Оттуда вот-вот сквозь облака прорежется солнце, и сразу начнется ненужный здесь теперь им, Долбановым, новый осенний день.
Красный, потный и злой, так и не утешивший свое раздражение разгромом Глыбухи, Яков вошел по колено в воду, с трудом сдвинул в струю вначале заднюю грузовую лодку с сидящей в ней на вещах Еленой, потом отпихнул от берега и моторку.