Не был из-за болезни дома долгое время, вот она и вступила с Игнатом в прежние «разговоры». Осталась одна, стосковалась — и сорвалась.
И все потому, упрекал он себя, что добрым я был — это верно, а ласковым быть стеснялся. Чего же теперь мне яриться на Лизку зря? — додумал он горько, стараясь не поддаваться ревнивой мужичьей злости. — Может, и правильно говорят, что «сло́га — сильнее бога»? Как нам ни худо, а может, и нашу слогу с Лизкой — возможно еще наладить, если взяться за это дело с умом?
Хотя, конечно, — не удержался Фома от угрюмой мысли, — всему есть тоже предел. Люби, не люби, а блюсти себя бабе надо! Какие не соблюдают, тех надо боем учить…
Он привалился спиной к сосне, отдыхая от костыля.
Вокруг было тихо. Стояла в лесу застойная духота, хотя обдуваемый летящим от недалекого Белого моря ветром лес шелестел в вышине, покачивал кронами стройных сосен. Изредка что-то скрипело, кто-то подсвистывал из кустов. А сбоку, над левым плечом Фомы, вдруг истово застучал по сушине дятел: не дает жукам разводить заразу таежный доктор!
Пошумливает, качается лес, а все в нем, кажется, тихо. Покой в нем. Услада. Вот так бы в сердце вовеки было…
Фома невольно вздохнул, приладил костыль и тронулся дальше.
Дорога вела то по сухим беломошным борам, мимо крупных, осадистых сосен. То вдоль комариных мшар, где березки чуть выше кустиков гонобобеля и черники. Вилась сырыми логами, перебегала по жердяным мостиночкам через ржавые ручейки, продиралась еловыми корбами да другими чащинами, а то и совсем по непроходимым местам, где, как здесь говориться, «леший дорогу украл» и где чужой человек не найдет на мхах и проследочка, а не то что торной тропы.
Хорошая штука — лес, — решил Голубан, вздыхая. — Нелегко, а идешь. Непривычно, а — ковыляешь. И вот уже давно осталась позади зарастающая травой Кривая ламбина. За ней, с версту, протянулся мендовый бор — гниловатый мокрый сосняк на ржавом подзоле.
Потом пошли корявые гари, лиловые от кипрея.
За ними — подростковые раменья.
И снова — лес.
А с Мурашовского взгорья — открылось оно, наконец-то, и Тайболинское озеро: будто зеркало брошено кем-то в густую зелень!
Выходит, вот он и дом.
На краю приткнувшейся к озеру Тайболы, на самой дороге, играли девчонки. Одна из них, увидев Фому, певуче сказала:
— Здравствуйте, дядя Голубан.
Глаза у нее большие и темные, как у Надейки Прибыловой, бывшей Братищевой. А нос курносый — в отца, в Игната.
Он ничего не ответил девочке, хмуро прошел по дороге дальше. И сам себя укорил: «Чем девка-то виновата?» Но поправляться не стал: как вышло, так пусть и будет.
А у колодца, вырытого внизу, возле уходящего в болотце ручья, он едва не столкнулся и с женкой Игната, Надеждой. Она несла воду на коромысле — два новых ведра, полные до краев.
Шла да, видно, задумалась. Увидала Фому, когда он сердито посторонился, и вдруг смутилась. Хотела что-то сказать, но слов не нашла, только сморщилась, будто вот-вот заплачет.
Так молча и разминулись…
По-северному добротные деревенские избы стояли у озера на широкой росчисти не рядами, а разно, вразброд, чтобы летом их обдувало ветром, гнало прочь комара и гнуса. Однако все избы — челом на юг: до Полярного круга — рукой подать, и зимой здесь морозы — ух, люты!
При каждой избе — сухие поленницы дров высотой с косую сажень. Банька с каменкой. Погреб и огород за низким забором из длинных слег.
Такая изба у Фомы, такая и у соседки Настасьи Песковой, еще не старой солдатской вдовы.
Настасья окучивала картошку. Увидев Фому с костылем, спросила только:
— Здоров?
— Порядок.
— Ну, слава богу.
Она вытерла тылом испачканной в земле ладони вспотевший лоб, поправила белый платок, сбившийся на бок, вздохнула.
Фома с интересом заглянул через прясло в ее огород. Картошка — в полном размахе. Свекольная да репяная ботва — широка, лопушиста. Каждый лист — едва поперек прикроешь ладонью. Подсолнухи по углам — как стража на карауле: выжелтились, неотрывно следят за солнцем, задрав головы.