— Еще-е!
— Петрушка, давай!
— Еще-е-е!
Битье начиналось снова, и было удивительным, как может столь неузнаваемо изменяться голос грузного, уже пожилого, отпустившего солидную крестьянскую бороду, Путятина: его Петрушка выкрикивал бойкие вирши дискантом девятилетнего мальчика. Манеры того же возраста кукольник старался выдержать и сам, когда выходил из-за балаганчика и раскланивался перед восторженной ребятней.
Путятин вел в какой-то школе уроки рисования и музыки, изредка печатал в небольших газетах статьи. Одна из статей как-то попалась Павлову на глаза, и он сердито исчеркал ее карандашом вдоль и поперек. Речь в ней шла о народных обрядовых песнях, и Путятин, как само собою разумеющееся, утверждал, будто «главное содержание старых народных празднеств составляет опьянение. Так было в старину, так нередко происходит у нас и теперь, хотя в несколько модернизированном виде…» Подчеркивая раздражавшие его фразы, Павлов скользил взглядом по газетной странице дальше:
«Наиболее героические сюжеты и их необычайно яркую поэтическую разработку мы находим прежде всего в так называемом княжеском эпосе. Непредвзятое исследование этого эпоса приводит к неоспоримому выводу, что он суть создание отнюдь не низов, а культурных слоев тогдашнего общества, или, как бы мы теперь сказали, господствующих классов. Между тем собственно народные песни, с точки зрения подлинного искусства, по большей части отличаются примитивностью содержания и формы, плакатностью и даже карикатурностью, что в свою очередь являлось отражением материальной и духовной нищеты народа, хотя, конечно, и может быть оправдано с исторической точки зрения. Недаром всякого рода блаженные — это типичные персонажи народного эпоса, как и фольклора вообще, в то время как героический богатырский эпос является, несомненно, эпосом княжеско-купеческой среды…»
Но самое неожиданное Павлов узнал от Фарфаровского только теперь: оказалось, что сорокавосьмилетний Путятин — крестился.
Самым вульгарным образом — у попа.
Крестился сразу же после того, как его жена, актриса театра, покончила с собой, выбросившись из окна с четвертого этажа. Тогда же он перестал выступать и на утренниках со своим Петрушкой.
«Похоже, что этот господин просто форсисто блажит! Мужик — модерняга! — с неприязнью раздумывал Павлов, шагая рядом с Фарфаровским по шумным московским улицам в сторону Арбата, где в одном из переулков жил Путятин. — Нынче увлекаться иконами и креститься — вообще стало в некоторых кругах признаком утонченности. Парижанин в лаптях. На такого типа стоит, пожалуй, взглянуть разок хотя бы из любопытства…»
— Он что же действительно верующий или так… оригинал? — уже у самого подъезда поинтересовался Павлов.
Фарфаровский остановился, суетливо дернул узкими плечами:
— Кто его знает. Сам он говорит, что крестился «по велению совести».
— Что же это за «веление»?
— В том смысле, что, дескать, истинно русский должен быть обязательно православным.
— И в этом вся его философия?
— Что вы! Он эрудит. Прямо-таки на уровне доктора богословия!
— Силен!
— Да уж, палец в рот не клади! — стараясь подладиться под иронический тон Павлова, подхватил Фарфаровский. — Понять идею беспричинного, самозародившегося космоса — значит, по его мнению, согласиться с нелепостью. Между тем как христианское учение о творце ставит-де все на свои места. В общем, религиозная муть! — заключил Фарфаровский, явно стараясь показать коммунисту Павлову, что сам он дружит с Путятиным отнюдь не на идейной основе.
И чтобы окончательно развеять какие бы то ни было колебания, поспешно добавил:
— Но вы не беспокойтесь, о боге он с незнакомым рассуждать не станет. Тем более что куклы его к божественным теориям не имеют никакого отношения.
Дом был добротным, старой постройки. В таких домах люди до революции жили из поколения в поколение, свято соблюдая семейные традиции, образуя как бы свой мир, способный противостоять любому натиску времени.
Подстать «старорежимному купчине» — как с беспричинной пока неприязнью определил Павлов этот дом, — была и квартира Путятина. Когда-то, видимо, здесь были богатые апартаменты, представлявшие собою единую квартиру в десяток комнат с высоченными лепными потолками, массивными окнами и стенами аршинной толщины. Потом помещение стали приспосабливать для новых жильцов. Появились времянки-перегородки, дощатые двери, обшарпанные закутки. Образовался длиннейший коридор, который вел к самой дальней из квартир, где теперь и обитал вдвоем со старухой матерью Путятин.