Предупрежденный Фарфаровским по телефону, он встретил Павлова с холодной вежливостью, без особого интереса, но и без недовольства. В квартире держался устойчивый запах не то столетней плесени и пыли, не то лаков и прогорклых масел, что было совсем неудивительным, если учесть, что стены двух путятинских комнат почти полностью укрывали картины разных размеров. Среди них было несколько мрачных, темных портретов, не менее мрачных, грязноватого тона осенних и летних пейзажей, уродливых натюрмортов, написанных явно ради выражений угнетенной чем-то, озлобленной души.
Но не они привлекали внимание. Взгляд невольно тянулся к целой серии странных полотен со сказочно-мистическими сюжетами. Среди них Павлов успел на ходу разглядеть только два.
На одном полотне угловатыми серыми глыбами выделялись два разъяренных битвой, приготовившихся для очередной схватки окровавленных бронтозавра. Серая, исполосованная трещинами земля. Вечерний сумеречный свет, идущий от неправдоподобно огромной, вполнеба, багровой луны, наполовину опустившейся за горизонт. На фоне грязно-зеленого неба — ребристые конусы дымящихся, еще не оглаженных ветром и влагой гор да перистые контуры гигантских хвощей.
На другом полотне — точно такая же луна, то же смутное небо и те же черные трещины, исполосовавшие сухую серую землю. Но на переднем плане не бронтозавры, а похожий на большой светильник алый цветок с прямым и голым мясистым стеблем. Перед цветком, как бы готовясь сорвать его крючковатым клювом, стоит на голенастых ногах огромная птица с квадратными, горящими бесовским огнем глазами…
Остальные полотна этого цикла Павлов разглядеть не успел: Путятин широким жестом пригласил его пройти вслед за Фарфаровским в кабинет. При этом громко и церемонно сказал:
— Познакомьтесь. Моя мама…
Только тогда Павлов увидел, что посредине первой полутемной комнаты, у круглого дубового стола, строго сомкнув сухие тонкие губы, сидела старуха. Бледность ее высохшего лица и худобу костлявых ладоней подчеркивали черное платье и черный же шерстяной платок, прикрывавший седую, плоскую голову. Она сидела неподвижно и молча, похожая на один из мрачных портретов, которые висели на серой от пыли степе. Что-то неясное, но несомненное, связывало ее и с мистической мрачностью других картин.
Павлов поклонился, прошел было мимо. И вдруг в мозгу всплыли фразы, сказанные на улице Фарфаровским: «При всей внешней угрюмости, Путятину присуще также и благородство. Вот вам пример: когда его жена, молодая и красивая, будучи, увы, психически нездоровой, выбросилась из окна, он решил в память о ней больше никогда не жениться. Теперь живет вместе с матерью одиноким холостяком, хотя мужик еще в полной силе. В этом вы убедитесь сами…»
Повинуясь необъяснимому чувству не то любопытства, не то неприязни, уже шагнув в кабинет-мастерскую Путятина, он оглянулся.
Старуха сидела вполоборота, по-прежнему сухо вытянувшись и высоко держа свою плоскую птичью голову. Павлову почему-то подумалось, что она не просто сидит, не замечая пришедших, а требовательно ждет, когда наконец неслышно откроется некая потайная дверь и девка-монашенка внесет постную игуменскую трапезу.
«Верно, как игуменья!» — удивился Павлов. И сумрак, скопившийся в этой квартире, темные полотна картин на стенах и круглый дубовый стол, возле которого в одном из обшарпанных кресел сидит одетая в черное, нелюдимая старуха, — все это показалось похожим на монастырь. А может быть, на запущенный старый замок, где живут властные, замкнутые и злые люди.
«Видимо, художник и его мамаша не просто оригиналы, а люди одержимые чем-то своим, тайным и нездоровым. Люди — чужие, — подумал Павлов. — У них нормальному человеку и неуютно, и неприятно. Не вернуться ли? Не уйдет ли?»
Но, словно почувствовав отчуждение гостя, Путятин широким жестом пригласил гостей в кабинет и так, будто это ему в новинку, спросил:
— Так что же вам показать?
Куклы, как живые гномы, сидели за стеклами на полках. Их лица трогательно улыбались и горько хмурились, губы искажали страсть и отчаяние, — это было искусство подлинного художника.
Путятин вытащил за кончик платья одну из них — нарядную, тонкую женщину. Ее грудь была бесстыдно открыта, губы нагло и соблазнительно алели. Она вдруг нежно и вкрадчиво повела рукой, гордо и страстно выпрямилась. Это Путятин просунул руку под ее платье.
— Знатная помпеянка, — сказал он небрежно, и женщина, пряча в складках своей одежды тонкую руку, вдруг призывно потянулась к Павлову. Он услышал неузнаваемо изменившийся голос Путятина.