«Подружки, аль мы не бабы? Рано идти в архив? Давай и нам такие пальто!» И первой об этом кричит Картонникова Матрена!
Евдокия Карповна весело засмеялась, как видно припомнив во всех подробностях тот старушечий, глупый спор. Потом легонько ткнула меня в бок своим остреньким локотком:
— Кои постарше да поразумнее убедили не покупать «волнующий зад». Поехали мы на другую базу, там оказалось все подходящим. Оделись мы и обулись. А про еду, — оживилась она, — и речь не веду! Иная из нас всю жизнь такого не пробовала, какое нынче дают нам на каждый день! Ну, чисто как в ресторане: все разными ложками, вилками да ножами. Эта вилка — к тому, а эта — к тому. И на разных тарелочках. Из разных судочков и сковородок. Даже сеточки на кофейниках и на чайниках есть! — добавила она, торжествуя. — Рабочие бабы мы были, из самых бедных семей. Какие там золотые сеточки на кофейниках? Смех один!
— Ты ему лучше про торт скажи! — напомнила Анна Петровна.
Старуха счастливо и удивленно всплеснула сморщенными ладошками.
— Ух, торт был велик! — протянула она и даже привстала с дивана, опять толкнув меня локотком, будто приглашая тоже встать и удивляться. — Едва уместился на нашем подсобном столе в буфетной! А знаешь ты, что за торт? — спросила она пытливо. — Ни в жисть не узнать. Подарочный. Жена самого председателя Верховного Совета РСФСР нам торт тот прислала в честь дня Восьмого марта. Разрезали мы его, так в каждом куске, поди, по целому килограмму! Три дня этот торт мы ели. Досе у меня кусочек остался. Пойдем, тебя угощу.
Она потянула меня за рукав, но я уклонился: не ем тортов.
— Не ешь, так не ешь! — согласилась старуха. — А вкусный он, торт тот, страсть! Да главное — дело совсем не в нем. Главное в том, как в песне поется… — Дребезжащим, старческим голоском она негромко пропела:
— А с тортом пришло письмо. Ух, плакали мы, прослушамши то письмо: государство об нас, гляди-ка ты, помнит! Поплакамши, написали ответ.
Я повернулся к Анне Петровне:
— Вот это я почитал бы сейчас же.
— Ничего от тебя не уйдет! — усмехнувшись, ответила за Анну Петровну старуха. — Все тут узнаешь, все увидишь. А главное, что я тебе под конец скажу, это — стали мы ценными кадрами для детишек всего комбината. Выступали недавно у пионеров, про старое говорили. И я! — подчеркнула она особо. — Откуда только слова у меня взялись? Ух, сыпала как горох! И очень понравилась ребятишкам: три раза вставала да кланялась, как актерка. Теперь вот, в будние дни, всем скопом чулочки да шапочки вяжем для детских домов. Уж сколько связали, скажи, Петровна?
— Пар семьдесят, я считаю…
— Ага! — с удовольствием подчеркнула старуха. — Глядишь, еще то ли от нас, песочниц да отжитух, добра изойдет? А все оттого, что вышло то дело с этим вот Домом.
Бабка хотела сказать мне что-то еще, очень важное для нее. Но в эту минуту послышался громкий голос, свет мгновенно погас, и на телевизионном экране возникло красивое лицо молодой, улыбающейся актрисы.
Старухи зашикали друг на друга, плотно сдвинули стулья.
Минуту спустя все они уже напряженно глядели только туда, где на светлом, голубоватом экране бледной тенью живой удивительной жизни мелькали кадры телефильма.
И, видимо, оттого, что это бледное было тем, на что можно было смотреть, как на жизнь за окном, а на себя смотреть вот так же, со стороны, невозможно, старухи глядели и наслаждались, и даже не догадывались о том, что сами они — интереснее и ценнее всего, что можно увидеть в фильме или в театре!
Христодулин ген
В селе прошел удивительный слух: дед Никанор Курчавкин разводится со своей старухой Анфусой.
Разводится не потому, что его плоская, как доска, упрямая и неразговорчивая старуха вдруг загляделась на кучерявого парня. И не потому, что сам дед Курчавкин, как уверяли некоторые, решил «обновить семейную жизнь».
— В умственном разногласии, вот в чем там дело! — авторитетно сказала соседка Курчавкиных Пелагея Смирнова, когда ломали капусту на артельном огороде. — Анфуска, видишь ли, назад его тянет. А он желает сигать вперед. С такой малоумной и я бы часу не прожила. Она ведь все под себя, под себя гребет! К артельному делу склонности нету. Правильно говорят о ней: «первобытная Анфузория». Анфузория она и есть!
Сам дед, когда его спрашивали, только смущенно крякал. Или, наоборот, болтливо отшучивался:
— Может, я и взаправду омоложениться хочу? Старуха, она ведь как ржа нашего брата ест. Вот я от нее подале-подале. Поближе, значится, к молодым!