Но шуточки уклончивого старика никого не убеждали. Было доподлинно известно, что не что иное, как именно «умственное разногласие» и разъединило его с Анфуской, с которой он прожил чуть не полвека.
Курчавкина и Анфусу знали во всем районе: из многих тысяч артельных крестьян они до войны оставались единоличниками.
В те годы деда еще и не звали дедом. Крепкий пятидесятилетний мужик с желтыми от табачного дыма усами и сбитой на сторону сивой бороденкой, он, рассыпая хвастливые прибаутки и всячески «выставляясь» перед колхозниками, не без труда, но все-таки поднимал на вытянутой руке и бросал к сельмаговскому порогу пудовую гирю. У реки — лез бороться с парнями, какие поплоше. Во время перекуров на бревнах, приготовленных для нового колхозного коровника или овчарни, грозил председателю колхоза Якову Ильичу:
— Ежели, Яков, меня обсчитаешь на сдельной какой работе, возьму в твоем стаде быка племенного за роги да и свалю бородягу на землю. Вот силу какую в своем естестве имею!
Курчавкин хвастливо оглядывал лениво посмеивающихся сельчан.
— Будь я у вас в колхозе, один бы делал за пятерых. Да только шалишь: в колхоз меня не заманишь! Я еще и один, гляди-ка, как проживу!
Хозяйством он вовсе не занимался. Хозяйство вела Анфуса. А сам он чаще всего работал на стороне: чистил в районном центре выгребные ямы, помойки, печные трубы, резал в селе по просьбе слабонервных вдов козлят и гусей, брался за все, что сулило еду и деньги. В праздники, выпив, выходил на сельскую площадь и начинал, как говорила сердитая Пелагея, «лаять на ветер».
— Кому желательно, слушай, что я скажу! — выкрикивал он, едва держась на ногах. — А я скажу, что в мыслях держу. А в мыслях я тех держу, конечное дело, то…
Он хоть и пьяный, но безошибочно поворачивался раскрасневшимся бородатым лицом именно к тем окошкам, за которыми находились кабинеты председателей колхоза и сельсовета.
— Курчавкин без вас обойтится может, а вы без него — никак! — с пьяным торжеством выкрикивал он, имея ввиду «начальство». — Кто без меня вам нужники чистить будет? Ага! Эно, как пахнет от пинжака да штанов… А в счет чего оно пахнет? Все в счет того, что в ямах этих за всех копаюсь! Аж в бане отмыть себе не могу. Одначе сам себе пан, сам себе пьян! Хочу из себе нынче масло пахтаю, хочу себе с кашей съем! Вот оно как, а боле никак…
Во время войны он вступил в колхоз.
— Фашистскую гидру надо встречать совместно, — сказал он на необычно тихом и малолюдном по сравнению с довоенными временами собрании колхозников, по преимуществу женщин и пареньков. — Артельность, как я теперь понимаю, она есть главный выигрыш всему делу! Стыжусь я, граждане, что так поздно все это в башку вошло.
Он вдруг провел своей старой бараньей шапкой, с которой не расставался зимой и летом, по взбухшим от слез, покрасневшим векам и всхлипнул.
— Как в тот день по радио сообщили, как сказано было «товарищи, мол, и братья!» — так мне в ту пору аж дух захватило! Тогда и решил: пойду! Не откажите, друзья сельчане, насчет принять меня в свой колхоз. И ты, Пелагея, и ты, Варвара Сергевна, и вы, молодежь. Прошу…
Анфуса в колхоз не вошла и в самое злое время. Старик выговаривал ей обиженно и сердито:
— Намедни, как был я в районе, спрашивает один: «Сколько семей у вас там в колхозе?» Мне бы на то сказать: «Одна, мол, семья. Хозяйств сто семь, а семья — одна!» А я вместо этого отвечаю: «Две у нас там семьи: колхозная да моя, поскольку Анфуска в селе сама по себе». Как начал товарищ меня корить, так я со стыда едва не сгорел!..
Но как ни корил он свою старуху, в колхоз она не пошла. Одиноко и молча копалась она на приусадебном огороде, засеивая и засаживая его так, что нельзя было пройти не только вокруг скособочившейся избы, но и к крыльцу, и к сараю с провалившейся крышей. Даже в битые глиняные плошки, где полагалось расти цветам, она высевала морковь, сажала капусту — надеялась только на свой урожай, на свое уменье.
— Твоя Анфузория-бактерия всегда-то была блажная, а нынче, видать, совсем уж с разума низошла! — говорила деду сердитая Пелагея. — И все молчит, все молчит! Небось с такой-то дома, особо ежели поздней ноченькой или в грозу, страху натерпишься. Может, она потому и молчит, что чего нехорошее замышляет?
В противоположность Анфусе, старик любил поболтать.
— Слыхал я, — начнет он, бывало, мешая людям работать, — что наши ученые до войны придумали сорт пашеницы: каждое зернышко в сорок грамм! Цельная лепешка из того зерна выйдет! Наука, она, брат, тонкое дело, ба-альшой секрет! Как бы нам тот секрет разузнать да в дело пустить? Тогда бы мы и всю армию накормили, и сами бы всласть наелись.