Когда поздно вечером бригадир, не ожидавший добра от работы деда, замерил его дневную выработку, к всеобщему удивлению оказалось, что тот накосил больше Тимохи и не очень намного меньше Авдея.
— Это он поднажал со злости, — смущенно оправдывался Тимоха. — А злость она силу дает.
Старик расшумелся, разволновался:
— Выходит, что Емельян Спиридоныч, не я Тимохе мешал, а он мою инициативу задерживал? Значит, ставь меня завтра куда километра на три: я новый класс покажу.
Прудков, подумав, сказал:
— А что же, завтра давай так и сделаем. Коси тут сам за себя, по сдельщине.
Назавтра дед постарался, косил в одиночку, молча и, возвращаясь домой, всем встречным бойко кричал:
— Видали? Теперь про меня в газету надо писать! Не в районную — в областную! Пускай сам товарищ Прудков напишет.
Писать в газету никто не стал, но в знак уважения к старику решили в конце концов поставить ему избу.
— У нас на это и лесу хватит, и мастеров, — заявила Варвара Сергевна во время подведения итогов сеноуборки. — Давно пора! Стоят все наши дома один к одному, как бойцы на параде: ладные да красивые, что ни дом. А у Курчавкина с бабкой — не дом, а слезы! При этом, — добавила она с улыбкой, — в нем, как известно, еще с давних лет домовой живет под именем «Христодулина гена». В новом дому, глядишь, такого не будет.
Под новую избу был выделен подходящий участок: недалеко от посеянной у околицы еще в первые годы образования колхоза и уже высоко поднявшейся сосновой рощицы, возле районного тракта.
— Тогда уж к тебе, Никанор Матвеич, любой приезжий из района к самому первому завернет! — опять пошутила Варвара Сергевна. — Ты вроде как будешь в порядке наших домов ведущим, правофланговым.
Она повернулась к сидящему рядом с ней Емельяну Прудкову:
— Так ли я выразилась насчет строевого порядка, товарищ бывший старшина?
— Точно! — пробасил Прудков, на секунду оторвавшись от дымящейся цигарки и улыбчиво поблескивая прищуренными глазами. — Правофланговый — он в армии так и есть.
Вскоре у юной сосновой рощицы стали, как дятлы, постукивать топоры. От бревен летела кремовая щепка. Вырастал аккуратный сруб. Курчавкин носился, как молодой, по всему колхозу. А бабка Анфуса — делалась с каждым днем все сварливее и мрачнее.
То ли назло старику и всему колхозу, то ли от диковатого одиночества, в котором она теперь оказалась, старуха начала особенно ревностно соблюдать церковные службы. Одетая в черное, высокая и худая, с сердито насупленными седыми бровями, она раза два в неделю чуть свет уходила в районный центр — полями да перелесками вдоль Песчанки четырнадцать километров — к заутрене и обедне. Домой приносила две-три просвирки, разламывала их на маленькие кусочки и насильно совала в рот сельским мальчишкам «святое христово тело». Две из бабок-сверстниц, увлеченные ее мрачной одержимостью, стали даже поговаривать о том, что вот-де появилась, как видно, и у них подвижница, решившая возродить заброшенное божье дело, поскольку в Песчаном церковь давно закрыта и развалилась.
— Чисто вороны, когда почуют какую падаль! — сердито покрикивал Курчавкин, ссорясь с Анфусой. — Чего ты людей мутишь? Чего поповское тесто мальчонкам во рты пихаешь? Ответь!..
Старуха молчала.
— Ага! — горячился дед. — Выходит, нечего и ответить? А все потому, что религия есть дурман. В кого тот дурман войдет, тот станет и сам дурманным. Да-а, видно, сидит он в тебе, сидит Христодулин маменькин ген.
Однажды старуха уговорила жену Авдея и взялась присмотреть за ее годовалой дочкой. Хорошо отоспавшийся в эту ночь Авдей во время завтрака добродушно спросил жену:
— Чтой-то я Настеньку не вижу. Спит еще, что ли?..
Когда он узнал, что «досмотреть» за дочкой ни с того, ни с сего напросилась шальная старуха, выругался, и не закончив завтрак, выбежал вон из избы.
Старухи дома не оказалось. Не оказалось ее и на улице. Встретившийся у «потребилки» Тимоха, посмеиваясь, сказал, что видел бабку, когда она шла с Настенькой за околицу к районному тракту.
— Похоже, направилась по знакомой дорожке в церкву. Возьмет да и окрестит твою Настьку, — добавил он, засмеявшись. — Ей это раз чихнуть…
Авдей догнал старуху на мотоцикле километрах в пяти от села и едва не побил ее.
— В суд на тебя подам! — кричал он, одновременно успокаивая напуганную ссорой девочку и налаживая мотоцикл для обратной дороги. — Ты что же это задумала? У коммуниста дочь окрестить? Да я… да что же это, скажи на милость?!
Узнав о новой «христодулиной дикости», дед Курчавкин во всеуслышание заявил, что раз она так, он третью часть своих годовых трудодней заранее безвозмездно отдает колхозу «в противодурманный, ребячий или там какой другой культурно-массовый фонд». А когда в тот вечер он вернулся домой, оказалось, что дверь в избу заперта изнутри. На стук и на зов старуха не откликнулась. Пришлось ночевать на стружках да щепках в смолисто пахнувшем просторном срубе.