Анфуса не пустила его в избу и на другое утро. Не пустила и днем.
— Похоже, на этом я и расстанусь с твоим ошалевшим геном? — спросил он, потоптавшись у запертой двери.
Анфуса ответила из избы:
— Уйди отселева, черт! Совсем оглупел, вражина! — и плюнула в щель между стояком и давно уже покосившейся дверью.
На этом они расстались. Вот тогда-то вполне авторитетно и подвела подо всем черту соседка Курчавкиных Пелагея:
— В умственном разногласии, вот в чем тут дело. У нас теперь без душевного согласия ни молодые не женятся, ни старые не живут. Такое уж время…
И все согласились:
— Видно, уж так. Такое уж, верно, время.
Тепло наших сердец
Невысокая и худая, одетая в рваное платьице, девочка стояла перед директором школы сгорбившись, как старушка. По ее лицу, по бледным щекам, бежали скупые недетские слезы.
Некоторое время директор молча постукивал пальцами по столу. Потом сказал добрым отцовским голосом:
— Не плачь, Промотова, не плачь. Мы его заставим о тебе заботиться, погоди!
Девочка, всхлипнув, тоскливо крикнула:
— Теперь мама Сима будет со мной еще хуже! Она теперь скажет папе: «Твоя противная Нюрка не только безбожница, но и дрянь, опять на тебя пожаловалась. Надо с нее семь шкур спустить и на базаре те шкуры продать. А спать ей лучше за дверью…» Папа мой всегда пьяный… а пьяному — что?
Она хотела крикнуть что-то еще, не смогла, слова застревали в горле.
Директор обнял Нюру за плечи:
— Ты, девочка, сядь на диван. Успокойся немного. Хочешь — засни. Я вот тебя своим пиджаком прикрою. А можно и книжку с картинками почитать. «Гулливера». Да ну же, довольно! Сама, наверное, пионерка, а плачешь. Ведь пионерка? Ну вот. А плачешь!
Он неумело поцеловал ее в потный, горячий лобик.
— Садись, дружок, садись. Диван — он, ого! — замечательный, многие тут сидели.
Девочка еще плакала, но уже сдержанней, тише. Директор дал ей стакан воды.
— Напейся. Ляг. Отдохни. А я вожатую Надю Ефимову вместе с тетей Капустиной попрошу сходить к твоему отцу. Они все выяснят. Ты не бойся.
Уже выходя, он про себя добавил:
— И в самом деле: «Пьяному — что?» Такому в забаву даже над собственной дочерью измываться. А та, «святоша», хуже пиявки!
Оставшись одна, девочка села на диване поудобнее: здесь было тепло и просторно. Не то что дома на сундуке. Она плотно прижалась к мягкой, высокой спинке. Еще всхлипывая, улыбнулась сама себе, не разжимая привычно сомкнутых губ, потом вздохнула, положила голову на истертый валик, и когда директор вернулся, как всегда озабоченный множеством дел, она уже спала, легонько похрапывая и вздыхая во сне.
Часа через полтора она проснулась. Не поднимая головы, открыла глаза. В комнате, на широком директорском столе сияла электрическая лампа, затененная абажуром. За столом сидели взрослые люди. Они говорили вполголоса, почти шепотом, но девочка ясно услышала одно ненавистное слово: «святоша» и сразу поняла, что речь шла о ней, об отце и приехавшей к нему женщине «маме Симе».
Спиной к девочке, прямо перед директором, сидела плотная и высокая женщина. Она говорила волнуясь, то постукивая по столу карандашом, то нажимая на него, как на резиновую палочку, и тогда большой пучок ее темных волос накатывался на оголенную шею. Она поправляла выпадавшую из него шпильку, зажимала пучок в ладонях, и он становился круглым и крепким, как мяч.
Девочка узнала тетю Лену Капустину. С ее дочкой Таней она училась в одном классе. Тетя Лена бывала на школьных собраниях и вечерах, ходила по поручению директора на квартиры учеников. Она, эта тетя, заходила уже и к Промотовым, к Нюриному отцу.
Это было месяц назад. Тогда отец еще работал на продовольственной базе шофером грузовой машины. Дома бывал он мало, приезжал с работы поздно, почти всегда пьяный. Укладывая его в постель, мать Нюры укоризненно приговаривала:
— Пьешь, Коля, все пьешь. И что в ней, в той водке? Ты хоть бы дочери постыдился.
Отец пытался подняться, зло бормотал:
— А чего мне ее стыдиться? Может, она не моя…
Худенькая, невысокая мать смертельно бледнела.