— Опять ты про то же? — говорила она чуть слышно. — Совести нет у тебя! Клянусь тебе, Коля, и сам ты знаешь, что Нюра — твоя! Зачем… ну, затем ты пьешь? С худыми людьми связался…
По опухшему лицу отца проходила судорога. Он поднимался с кровати, отталкивал мать, кричал:
— Как пил, так и буду пить! Совсем меня заучила! Кто здесь хозяин? Я здесь хозяин!
Мать плакала и тоскливо ежилась, будто ей становилось холодно от этих несправедливых слов, обхватывала голову руками и опускалась на старый сундук у дверей. Там она сидела и всхлипывала, слушая ругань мужа.
А однажды, промолчав перед этим два дня, ушла. Было уже поздно. Отец сидел у стола и злобно рвал зубами хлеб и куски вареного мяса, вылавливая их сверкающей ложкой из разогретого Нюрой супа. Он был трезв, что редко случалось в последний год, и ужинал молча. Лицо его хмуро дергалось. И девочку напугало дикое выражение этого опухшего, хмурого лица. Она залезла на свою кровать, укрылась одеяльцем и долго лежала с закрытыми глазами, боясь уснуть. Горло ее щекотали слезы. Сдерживая их, она сжимала руки на груди и молчала.
Утром соседка, работница с «Красной швеи», шепотом сообщила отцу, что Татьяна, похоже, легла в больницу на операцию. А потом, говорит, завербуется на Восток, вместе с Нюрой уедет и никогда не вернется.
Отец глухо крякнул и задержался возле дверей. Нюра слышала, как он сказал со всегда пугавшим ее злым удовольствием:
— Видать, поняла, что я сам от нее ухожу? Найдутся, которые подобрее и покрасивше. Так что еще посмотрим…
Вечером он вернулся домой до беспамятства пьяный. И пил почти каждый день в течение всей недели, стучал кулаком по столу и кричал на дочь:
— Вся в нее, непокорная! Больно гордые обе, че-оррт!
Готовя уроки, Нюра сквозь слезы глядела на страницу школьного учебника с нарисованной на ней картой мира. Страница расплывалась и темнела. Слезы беззвучно скатывались вниз, на размытые очертания морей и суши. Смахивая их пальцами, девочка крепилась и молчала.
Через неделю мать умерла. Отец схватился за голову, сел на кровать. А ночью, ворочаясь, глухо вскрикивал:
— Пусть родила бы… пусть родила! Танюша… прости, бесценная ты моя!
Потом он особенно много пил, возвращался домой растрепанный, грязный и, как при живой Татьяне, вызывающе, зло кричал:
— Кто здесь хозяин?!
Комната нелюдимо молчала. Ее немота, как видно, обескураживала отца. Он с воем валился в постель и спал до утра, не раздеваясь, в грязных ботинках. А однажды вечером с ним пришла незнакомая женщина. Не глядя на Нюру, отец сказал:
— Это твоя новая мама. Мама Сима. Повтори.
Нюра промолчала.
Отец ударил ее по затылку.
— Повтори!
Она повторила.
— Ну вот. Слушайся маму Симу. А об умершей матери зря не думай. Забудь.
Новая мама была совсем не похожа на ту, которая умерла. Невысокая, полная и большеносая, с маленькими черными глазками, она с суетливой деловитостью осмотрела комнату, долго крестила Нюру и что-то добренько бормотала об ангелочках. Потом выпила с отцом вина и смачно поцеловалась. Подумав, ласково попросила:
— Выйди-ка, деточка, в коридор.
И заперла за ней дверь.
Утром мама Сима принесла свои вещи. Она, как сказала швея-соседка, работала буфетчицей в автобазе вместе с отцом. По вечерам и в воскресенье к ней приходили какие-то «сестры» в черных платках. Скучными голосами они пели молитвы, велели и Нюре петь, но она уклонялась, и возмущенная мама Сима сердито вскрикивала:
— Видали, какая испорченная?
— Безбожница, — соглашались с ней «сестры». — Такую навряд ли скоро и обратишь. Ты, сестрица, с ней потихоньку да полегоньку. Главное, самого-то… ты самого-то его, главное, обращай. К нашей вере прикланивай…
Засыпая, Нюра еще долго слышала их елейные голоса. Она уже знала, какими бывают эти скромненькие, шепотливые тетки. Однажды в школе, еще при маме, был вечер на эту тему. Потом как-то мама читала газету вслух об извергах, загубивших ребенка во имя их бога — Христа. И девочка не испытывала теперь ничего, кроме страха и отвращения, когда новая мама, переглянувшись с «сестрами», кротко просила:
— Давай помолимся с нами, детка. Хоть за покойницу мамочку помолись. Глядишь, господь и простит на том свете ее прегрешения.
— У мамы не было прегрешений! — упрямо твердила Нюра. — А против вас я в милицию заявлю, если будете добиваться…
Лицо мамы Симы делалось красным, потом бледнело от злости. Она говорила:
— А кто тебя, деточка, принуждает? Боже нас сохрани! Мы просто так… о маме твоей болеем. А дело святое — оно добровольно.