— Она исхудала и перестала играть! Она давно не смеется! Вы понимаете? Не смеется!
Мама Сима с ненавистью поглядела на худенькую, вздрагивающую от волнения Надю. Но ее щекастое лицо при этом по-прежнему любезно и примирительно улыбалось. Глубоко вздохнув, мама Сима сказала:
— Бедная девочка, она такая скрытная! Другая бы поделилась. А эта всегда молчит. В родном дому никого не любит! — И хотела погладить Нюру по голове.
Но та испуганно отшатнулась.
Промотов вдруг угрожающе крикнул:
— Не тронь!
Потом повторил угрюмо:
— Не тронь! Тоже мне, в самом деле, мама нашлась! Знаю я, какая ты Нюрке мама!
И в комнате все на минуту притихли. Потом тетя Лена прежним тоном спросила:
— А чем вы девочку кормите?
Она посмотрела на маму Симу выжидающе, строго. И та смутилась.
— Да так… что мы, то и она.
— Ну, что вы сегодня приготовили ей на ужин?
— Сегодня? Ну, эту… картошку, хлеб, чай. Но она не ест.
— Покажите.
Мама Сима растерянно оглянулась на мужа. Он, казалось, опять успел погрузиться в привычное состояние тяжкого, томительного похмелья, сидел у стола безучастно, опустив лицо и молча разглядывал узловатые положенные на стол тяжелые ладони. Однако заметив трусливое движение жены, угрюмо и строго буркнул:
— Ну, покажи.
И мама Сима засуетилась. Она принесла тарелку. В ней лежали сухие картофелины и такой же кусочек черного хлеба. Капустина брезгливо отодвинула тарелку прочь, сухо спросила:
— А где Нюра спит?
— В комнатке у нас тесно, сами видите, — стала оправдываться не на шутку струхнувшая мама Сима, — кроватка не умещалась, и я ее отдала знакомым… на время. А тут вот, на сундуке за дверцей, спать ей удобно.
Капустина возмущенно дернула высоким, крутым плечом:
— Вы зайдите ко мне. У меня девочка Таня тоже не моя…
Она вдруг примолкла, сообразив, что сказала при Нюре лишнее, но тут же твердо, громко закончила, обращаясь к Симе:
— Первой вам говорю об этом. У нас и Таня не знает, и знать не будет… но вам я все же скажу: да, Танечка не моя. Она от первого брака мужа. Но разве это что-нибудь меняет.
Красивое, чистое лицо Капустиной покрылось красными пятнами. Было видно, что ей трудно сдерживать гневную материнскую горечь, и Нюра, потрясенная тем, что она вдруг узнала о своей подруге Танечке, все время ждала, что тетя Капустина либо сильно заплачет, либо сердито скажет что-нибудь еще более секретное о Тане и о себе. Но гостья сдержалась. Проведя по лицу ладонью, будто смахнув паутину, она строго сказала:
— Покажите Нюрины платья. Где они висят? Сколько их у нее? А кстати, дайте взглянуть и на обувь.
Вместе с Надей Ефимовой и мамой Симой она подошла к комоду, оттуда — к шкафу и к вешалке, рассматривала вещи внимательно: распяливала платья на руках, придирчиво ощупывала петли и пуговицы, совала руку в ботинки, разглаживала на ладонях воротнички. И голос ее звучал требовательно, как у строгой учительницы в непослушном классе:
— Где чулки? Есть ли новые? Сколько пар? Есть ли запасные ботинки? Когда и где Нюра готовит уроки? Сколько у нее тетрадей, ручек, карандашей? А как с учебниками? Покажите зимнее пальто…
О том, что все это можно было и не показывать, мама Сима подумала только после того, как обе гостьи ушли. Уверенный голос, красивое и решительное лицо Капустиной, пылкое возмущение вожатой с алой косынкой вокруг тоненькой шеи — перепугали ее. И больше всего испугал Промотов: угрюмый и злой. С чего бы? Про «маму»-то как сказал… неспроста!
Невпопад отвечая на требовательные вопросы, она суетливо хваталась за тряпки, в которые превратилось Нюрино белье, помогала раскладывать их, вместе с гостями укоризненно качала кругленькой головой с мелко завитыми кудельками на висках. И ей впервые вдруг стало неловко самой оттого, что девочка действительно совсем без призора — запущена и оборвана.
Но мама Сима преодолела страх и неловкость. Проводив за дверь Капустину и вожатую, она с ненавистью сунула платья Нюры в комод, швырнула в корзину нештопанные чулки и, с открытым вызовом поглядывая на Промотова, спросила девочку:
— Нажаловалась? Я для тебя, дрянь, выходит, плоха? Не гожусь тебе в мамы? Может, тебе королеву нужно?
И визгливо крикнула:
— Чужих людей для проверки привела? Отца через школу, гляди ты, начали прижимать! Проверяют тебя, дурака… Николай, ты слышишь? Ага, молчишь? И ты молчишь, крапивное семя? Думаешь, что тебе теперь будет лучше?
Промотов горбился у стола, ко всему равнодушный. Упреки школьной комиссии и трусливые увертки этой чужой, большеносой женщины — раздражали.