- Ты, Цезарь, пытаешься оправдать свою жестокость?
- Вполне возможно, Ливия. Но моя жестокость есть всего лишь защита от людской ненависти. И если я более жесток, чем другие, то это обясняется тем, что я родился с душой чистой, мягкой, уязвимой. Ведь ты помнишь, Ливия, каким я был в пять – семь лет.
Тиберий, обливаясь слезами, опустился на колени перед матерью и простёр к ней руки.
- Разве ты не видишь, что Германик напоминает своим характером меня в детстве! Но это ты, Ливия, и твой супруг Нерон, а потом Август – раздавили во мне всё доброе!
Взволнованный Цезарь вскочил на ноги и, лихорадочно играя пальцами, начал стремительно ходить по комнате, не замечая презрительной улыбки матери.
- Август – хитрый зверь – растлил мою душу. А я не умел хитрить и стал нелюбимым народу. И заслужу проклятие всех поколений! – Тиберий сильно ударил себя в грудь кулаком и со стоном сказал: - Ну, что за странность? Сулла, Цезарь, Антоний, Август – все они были кровожадными убийцами. И тем не менее о них народ говорит с похвалой. А я, не сделав и сотой доли их жестокости, уже прослыл зверем!
В коридоре зазвучали тяжёлые шаги. Тиберий быстро отёр мокрое лицо руками и сел в кресло, уставился на дверь. Она с громким стуком распахнулась, и в комнату шагнул комендант Мамертинской тюрьмы. Не глядя на Цезаря, он движением ноги толкнул скамью к столу и, уже было, уселся на неё, как прозвучал рычащий голос принцепса:
- Эй, ты, Гней Пион, встань в тот угол!
Кровь прихлынула к лицу Пизона. Его безобразный шрам, рассекающий лоб, переносицу и щёку зигзагом, стал багровым.
- Цезарь, ты боишься меня? Вот смотри. Я пришёл без оружия.
И он сильным движением руки разорвал на себе тогу. Тиберий на мгновенье смутился и, не зная, что сказать в ответ, откинулся на спинку кресла. Он страдал от того, что не мог укоротить этого человека.
Ливия с мягкой, язвительной улыбкой на спокойном лице, спросила Пизона:
- А этот глубокий шрам, которым ты пугаешь людей, действительно нанёс тебе Германик?
Пизон вздрогнул. Он и в юности был не хорош лицом, и всегда мучился от того, что встречные легкомысленные женщины бросали свои чувственные, легкомысленные и обещающие взгляды на кого угодно, но только не на Пизона. Это заставляло Пизона ненавидеть и женщин и красивых мужчин. А когда он стал уродом, озлобление на людей охватило его настолько сильно, что казалось, что никакое злодеяние не могло успокоить его душу.
Тиберий удовлетворённо хмыкнул, разглядывая шрам на багровом лице Пизона. А тот, пылая гневом на уничижительную улыбку принцепса, вскочил со скамьи и завопил:
- Если ты, цезарь, вызвал меня только для того, чтобы смеяться над моим уродством, то я ухожу!
- Ну - ну, сядь на место или встань в угол и выслушай меня. Я хочу дать тебе провинцию…
Пизон быстро перебил принцепса:
- Я согласен принять только Сирию!
- А почему не другую?
- Меня не интересует другая.
- Хорошо, Пизон, ты получишь провинцию «Сирия». Но, наверное, тебе, Пизон, известно, что там, на Востоке, будет находиться мой сын Германик в качестве наместника восточных провинций.
Пизон насторожился и бросил внимательный взгляд на Тиберия, а тот, поигрывая пальцами и рассеянно посматривая на улицу, спросил:
- Согласен ли ты во всём следовать указаниям моего сына?
- Если ты прикажешь, Цезарь.
- Я не могу тебе приказать. Сирия далеко. И то, что там происходит, не всегда мне ясно здесь – в Риме.
Ливия, не довольная тем, как осторожно вёл беседу Тиберий, сильно ударила пальцами по столу. И когда Пизон повернулся к ней, она властным голосом заговорила:
- Ты, Пизон, наместник Цезаря в Сирии. И волен поступать так, как тебе угодно.
Тиберий метнул на мать угрюмый взгляд. Она всё более и более раздражала его тем, что постоянно вмешивалась в дела государства. Принцепс опустил голову и, шумно сопя, сказал:
- Ливия, немедленно уйди вон
Униженная Ливия, жаждая мести, ушла в коридор, сильно хлопнув дверью.
Тиберий поднял голову и, напустив на своё лицо рассеянный, вялый вид, в душе напряжённый, медленно спросил:
- Итак, Пизон, ты понял всё?
- Да, государь. Ты хочешь моими руками убить Германика.
Тиберий прикрыл глаза рукой и задумался. Его не пугало, что этот дикий человек знал его мысли. Но он страшился того, что Пизон мог всюду говорить о приказе Цезаря. Его не заставишь молчать. Принцепс, изобразив на лице гнев, вскочил из-за стола, отшвырнул пинком ноги кресло и закричал:
- Гнусный человек, кто тебе внушил такую мысль?!
Пизон криво усмехнулся, и, не обращая внимания на крики принцепса, понимая их, с удовольствием погрузился в те сладостные видения мести, которые он долгие годы лелеял в душе: «Вначале я покончу с Германиком, а потом с Тиберием и стану Цезарем. Сама судьба заставляет принцепса отдать в мои руки своего сына. Что ж, тем лучше».
- Пизон! Пизон! – окликнул его Тиберий, - Надеюсь, ты понял, что жизнь Германика священна?
- Да, Цезарь.
- И ты будешь во всём следовать его указаниям?
- Да, Цезарь.
В голосе Пизона было столько страсти, что Тиберий усомнился в том, что новый наместник правильно понял его желание, но он не решился вновь заговорить о судьбе Германика. И, жестоко страдая от того, что теперь он - Цезарь - находился во власти проходимца, быстро махнул рукой в сторону двери.
Пизон вышел. Спустя минуту Тиберий позвал к себе Иуду, настороженно глянул в его спокойное лицо. «Конечно, он всё слышал, но он ещё так молод, что вряд ли осмелится предупредить Германика».
- Иуда, Германик просил за тебя. И я решил, что когорту претория, которая будет охранять моего сына, возглавишь ты в звании военного трибуна.
Щёки Иуды в мгновенье вспыхнули. Тиберий отеческим жестом сжал плечи центуриона.
- Я знаю, Иуда, что вы – иудеи – люди не только храбрые, но и люди чести. - Принцепс сильно ткнул пальцем в сторону двери и с ненавистью зарычал: - Вот человек, который только что вышел через эту дверь, мечтает о смерти Германика. Я не в силах обуздать его дикий нрав. Но если он посмеет причинить вред моему сыну, то ты должен будешь убить его.
- Государь, я могу это сделать сейчас, пока он не ушёл далеко.
- Нет – нет, Иуда…Возможно, я ошибаюсь…возможно, он просто грубый человек, а в душе…хороший. Но ты всё-таки будь настороже. А теперь иди.
В полном смущении юный центурион покинул дворец и, увлекаемый толпой, которая спешила на бесплатные зрелища в театры и амфитеатры, зашагал вместе со всеми в одном направлении.
Зная всё о заговоре против Германика, Иуда, тем не менее, действительно, не мог предупредить полководца из страха прослыть в его глазах низким шпионом. А с другой стороны он не мог стать предателем Цезаря, которому он служил и который благоволил к нему.
Все эти мысли так жестоко мучили юного преторианца, что он уже был не рад повышению в звании. Иуда был настолько сильно расстроен, что не заметил, как мимо него, расталкивая людей, быстро прошёл Антипатр, вытягивая вверх голову и взмахивая венком, пытаясь этим привлечь внимание Иродиады. Она плыла над головами людей, сидя в носилках, и рассеянно листала книгу Овидия «Наука любви», в своё время запрещённую Августом, как безнравственную и опасную для юношества. Антипатр не читал эту книгу и поэтому, едва он пробился к носилкам, как тотчас, тяжело отдуваясь, сказал племяннице:
- Иродиада, хорошо ли ты подумала о том, что я предложил тебе вчера?
Молодая женщина сделала протестующий жест и гневно посмотрела на Антипатра, но тут же опустила взгляд вниз…Быть царицей одной из богатейших стран мира…Царицу, которую римляне, сейчас равнодушные к ней, будут встречать выходя далеко за городские стены. Славить её имя, её красоту…
Выражение лица Иродиады смягчилось. В нём уже не было ни гнева, ни равнодушия, но было любопытство, что внушило Антипатру смелость и надежду. Он сжал рукой перекладину носилок и, сильно подавшись к молодой женщине, страстно заговорил: