Они сочли это знамением свыше.
За один год все жители прежнего Фемона, за исключением тех самых упрямцев, двинулись подальше от моря, и новое селение, которое они вскоре построили, быстро превратилось в небольшой поселок, а затем и в довольно крупный, процветающий город. Правда, до моря теперь приходится добираться пешком или на повозке, но это малая цена за то, что, проснувшись однажды утром, ты больше не обнаружишь, что твоя кровать превратилась в плот. Да при этом не слишком устойчивый.
Но тем не менее плавание по-прежнему считалось в Фемоне не забавой, а средством выживания.
В центре города находилась величественная площадь, облицованная мрамором и обрамленная мраморными колоннами, на которых возвышались над окружающими крышами статуи богов. К югу от площади пролегала широкая главная улица, мастерски вымощенная камнем. На ней стояли лавки и харчевни. Все остальные улицы, шедшие с севера на юг, тоже были мощеные, но из них только главная улица выходила за пределы города и шла туда, где зеленая равнина резко обрывалась над морским берегом.
Управлявший городом ареопаг — совет старейшин — располагался во внушительном двухэтажном здании на северной стороне площади. Восемь широких мраморных ступеней вели посетителя в широкий портик, украшенный бирюзовыми и темно-красными плитами и обрамленный колоннами, почти такими же величественными, как и те, что стояли на площади. Под нависающей остроконечной крышей виднелись двустворчатые двери, окованные бронзой. За ними начинался длинный коридор, освещавшийся ночью факелами, а днем, благодаря прямоугольному отверстию в крыше, солнечными лучами.
В конце коридора находились другие двустворчатые двери, на этот раз украшенные серебряными и золотыми медальонами. За ее порогом была комната совета старейшин, в которой принимались законы, вершился суд, и горожане Фемона получали почет либо бесчестье.
В совет старейшин входили девять человек, избиравшиеся один раз в пять лет.
Возглавлял совет старейшин Тит Перикал. Он находился во главе совета так долго, что уже никто не мог даже припомнить, кто же был его предшественником на этом посту.
Тит не мог терпеть эту комнату. Здесь всегда было холодно и гуляли сквозняки, а каждое слово или даже чиханье отдавались гулким эхом. К тому же статуи и прочее убранство в ней были на редкость безобразными, а всякий раз, когда шел дождь, вода бежала по центральному коридору под украшенные серебром и золотом двери, словно напоминая совету, что от моря они, возможно, и сбежали, однако дождь способен уничтожить пару добротных сандалий так же легко, как морская волна — рыбацкую хижину.
Больше десяти лет Тит пытался нанять кого-нибудь, чтобы соорудить крышу. Однако всякий раз ему противостояла сила традиции.
Впрочем, в узкий, извилистый ход, прорубленный в скалах в западном конце бухты, его привела не традиция. Уходящие в море скалы защищали его от посторонних глаз. Чтобы попасть сюда, приходилось либо брести прямо по воде, либо спускаться вниз с крутого утеса.
Тит не отличался ловкостью и лазить не умел.
В конце этого потайного хода находилась пещера, достаточно широкая, чтобы в ней поместились четверо, и с потолком в два человеческих роста.
В этой пещере не было никакой роскоши, никаких изображений Деметры или Посейдона, не приносились дары Зевсу или Афродите.
Простая каменная скамья стояла там перед арочной нишей, в которой находился простой жертвенник, сделанный из темно-бурого камня. По сторонам от ниши стояли два простых каменных постамента, а на них два подсвечника.
В черную каменную стену за жертвенником были вставлены два больших зеленых глаза. Скошенные в уголках. Не совсем человеческие и все-таки слишком человеческие, чтобы принадлежать какому-то зверю.
Тит сидел на скамье, закутавшись в простой плащ, словно ему было холодно.
На жертвеннике лежала обезглавленная туша небольшого оленя, его кровь бежала по четырем желобкам, высеченным в камне, каждый из которых заканчивался в своем углу. На полу пещеры под каждым углом жертвенника стояли золотые чаши; в них и стекала кровь. Капля по капле.
— Становится все трудней, — устало произнес Тит. Он наклонил голову, однако чувствовал на себе взгляд тех зеленых глаз. — Очень тяжело.