Он оказался сутулым хмурым мужиком.
– Уж явились, – бурчал, снимая щеколду с ворот хлева. – И трех лет не прошло. От Николки дух уже прет. Всю живность переволнует.
– А ты, Пахом, на деле вон какой говорун-то. Я за год от тебя столько слов не слыхал.
– Ага. Идите уже! Забирайте.
– Как убит? – входя в теплый и, вопреки словам хозяина, сладко пахнувший сеном хлев, спросил Николаев.
– Кто убит? Николка-писарь? – вытаращил заспанные глаза Пахом. – Это как так – убит?
Гнусное пойло перешло на новую стадию атаки – голову заломило. Николаев не стал ничего объяснять, а через миг и сам увидел висельника.
И чего ради, спрашивается, священник тащил сыщика в такую даль?
Тело погрузили в тележку, совсем нелюбезно выделенную хозяином.
– Чтоб вернули!
Покатили ее тунгус и Жуков. Священник задумался и отстал. Так и молчал всю дорогу до самой лечебницы, оказавшейся просторной избой. Внутри дверей не было, так что, проходя, Николаев не только услышал, но и увидел натужно кричавшую женщину.
– Худо дело. Ногами вперед идет, – объяснил фельдшер. В очках, сухой, с ввалившимися, как видно, от нехватки зубов, щеками.
Писаря занесли в палату через стену от роженицы. Там уже лежал счетовод.
Писарь и счетовод, чиновники городской управы. Что-то не поделили, повздорили. Младший, молодой да горячий, зарезал старшего – но тут же спохватился и, не вынеся мук совести или страха наказания, покончил с собой. Вероятно, далеко не пошел – забрался в хлев ближнего соседа, чтобы домашних не пугать.
В глухой провинции сложные дела – редкость.
– Где жил Николай?
– В паре шагов от храма. Его мать – хорошая прихожанка.
Стало быть, не соседа, но это уже детали.
Оформить протоколы, дело – а заодно и закрыть его – можно завтра.
Вышли в коридор, присели на лавку.
– Это вы его нашли?
– Я? Нет. Пахом нашел. А Кондрата Палыча – она, Глафира, – священник указал толстым пальцем в стену. – Да дочери с ней были. Старшей пятнадцать, разумная – можно переговорить.
Ладони у священника – как лопаты. В седых кудрях кое-где – черные пряди, а глаза на свету оказались светло-карими. Как янтарные серьги Татьяны.
Прилечь бы сейчас рядом с ней, опустить голову на подушку, закрыть глаза, и…
– Матвей Леонидыч?
Николаев вскинул голову.
– Идем ко мне. Там и заночуете.
Вышли на улицу вчетвером – Николаев, священник с тунгусом и Жуков, который тут же сладко потянулся и достал папиросы. И Николаев, и тунгус угостились.
Холодный сырой воздух взбодрил.
– А счетовод где жил? – продолжил Николаев прерванный допрос.
– Глафиры сосед.
– Той, которая его нашла?
Священник запустил пятерню в кудри.
– Ее. А ведь не признала же. Я и сам-то его не признал сперва.
– Немудрено в темноте, – поддержал Жуков.
– Да ведь светло еще было. Он ведь как лежал: спина сверху, а голова вся в воде. Почему лица-то я и не видел. Сразу и значения не придал, а сейчас припомнил.
Шестое чувство смутно обещало, что с первыми лучами солнца гладкая версия Николаева рассыплется в прах.
По лужам, поднимая брызги, летели кони. Видимо, люди под масляным фонарем лечебницы привлекли внимание всадников – они замедлили ход, пошли шагом.
– Эх… – громко вздохнул священник.
– Няннячи[1], – буркнул тунгус, почесывая за ухом медведя в ошейнике. Тот вывалил язык и прижал уши. – Кирган[2], ага.
– Капитан Юрьев это. За главного здесь пока, – объяснил священник.
Николаев уже разглядел военную форму, а еще через миг – и погоны.
– Доброй ночи, господа.
– Доброй, Илья Андреич.
– По какому поводу сбор? Новости есть? Великий потоп отменяется – или наоборот?
Капитан и его спутник, ефрейтор, рассмеялись. Похоже, оба были навеселе.
– Поднимается вода, Илья Андреич. Без изменений. Что до вестей, то вот… Два покойника.