Тунгус отмахнулся.
– А, видна! Вода – красна!
Она была темной, от земли буроватой. Грязной. Крови в ней не заметно.
– Ты слышял, басисска, что капитан сказил?
Кроме насмешек над напастями да мертвецами?
– Чего?
– Тот капитан этот знай. И недовольна быть. «В разе вы не ушьли?» И река еще. Измениссь. Так он сказил.
Верно: отец Василий тоже обратил внимание.
– Мозя, это он и делая, а?
– А… – крякнул отец Василий, разгибаясь и потирая поясницу. – Только ж говорил тебе: оставь его. Выбрось из своей головы. Уедут они от нас скоро.
Однако слова старого рыбака не казались уж такими надуманными.
– Пошли, снесем в лечебницу, да поторопимся. Не дай Бог, на службу опоздаю.
– А тот? Сыссика?
Стоило сразу взять сыщика с собой. Отец Василий сам не понимал, отчего так не сделал. Не в соображении был от недосыпа? Доверием недостаточно проникся? Хотел сперва сам поглядеть на находку Учи, без посторонних?
– Сперва за ним зайдем, а потом к фельдшеру.
– Яяяй! Тяжело-та! Волокуса?
– Некогда волокушами заниматься. Так донесем. Только ветками прикроем – нечего людей будоражить. Скажем, как через улицу пойдем, что утопшего подняли.
Капитан – фамилию отец Василий, знавший имена и биографии каждого прихожанина, во вчерашней суматохе запамятовал – куда тяжелее был, чем Глафира. Учи, державший убитого за плечи, всю дорогу кряхтел да ворчал:
– Телега брать нада! Твой двор стоить хорошай телега!
– Вот ты сам-то отчего ее не взял?
Сыщик уже проснулся, курил на завалинке у избы. Увидев мертвого, встал.
– Идем в лечебницу, Матвей Леонидыч, только быстро.
– Жуков? – сдвинул ветки сыщик. – Где он был?
– На берегу. Здесь, по прямой, шагов двести, может, чуть ближе.
– Почему вы меня не подняли?
– Вот как на духу – спросонья не сообразил. Уж простите, – довольно резко ответил отец Василий, и снова извинился, теперь уже за это: – Прошу прощения. Не в себе я с утра. Как там Наталья Романовна?
– Спит.
– Ефросинья, поди, вас еще не кормила?
– Нет, я позавтракал, благодарю. Про пароход не слышали?
– Недосуг было, – едва сдержал изводившее сегодня раздражение отец Василий.
Капитана переложили в тележку Пахома – стало гораздо сподручнее.
– Такое чувство, что вчерашнему дню все конца нет, – споткнувшись, посетовал сыщик.
– Это не только у вас, – согласился отец Василий.
В лечебнице, как и давеча, слышались стоны. На лавке, свернувшись, рыдала Анфиска. Нюшка лузгала семечки в кулак.
– И что думаешь делать, Иван?
– Резать, что тут еще делать? По хорошему-то давно пора, да берег я остатки морфия для кого особого.
Оба вздохнули – и фельдшер, и отец Василий. Была бы жива Акулина, жена Пахома – скольким она в таких делах помогла, не счесть. Творила, конечно, и дурное: умерщвляла младенцев в утробе. Многие солдатки заповедей не блюли. Кто и соседями не брезговал, а уж когда через город шли на прииски старатели и солдаты – тут уж и брезгливые вспоминали о телесных желаниях да волю себе давали. А Акулина потом все исправляла.
За то и поплатилась. Уже год минул, как ее нет. Помогла согрешить горожанке, у которой муж в рыбаках, а тот возьми да узнай. В то, что скинула, не поверил – видимо, злые языки нашептали. Вытащил Яшка Акулину за косу на двор, пока Пахом на лугу был, да и забил сапогами насмерть. Пахом, вернувшись, за ружье взялся да к нему. Давай его на улицу из кабака кликать. А там как раз Степан с солдатами отдыхал – вел на прииск каторжников с железной дороги. Не дал он крови пролиться: задержали и Яшку, и Пахома заодно, в полицию сдали. Пахома отпустили, а Яшка пробыл месяца три в исправительном доме по течению ниже да четвертную штрафа заплатил – и тоже свободен. Вроде как невелико злодеяние – убить душегубку. Живут себе Яшка с женой, другого младенца родили.
Зато с тех пор, как нет Акулины, уже двоих горожанок мужья в лучший мир отправили. Вернулся Егорка с войны – а дома младенец. Пришел Павло на одной ноге – а жена с пузом. И Глафиру, поди, тот же исход ждет.