– Необычный нож, – указал сыщик кивком головы.
– Тунгусский. Тут такого добра много. Хотите взглянуть? – Юрьев протянул его гостю.
Тот с любопытством принялся рассматривать.
– Затейливая вещица.
– И удобная – для многого подходит. Вот что, Матвей Леонидович. Вечером в управе будет ужин. Соберутся промышленники, купцы, чиновники. В такие беспокойные дни никому не мешает отвлечься на один вечер, да и вашему делу такие знакомства на пользу. Так что приходите.
– Во сколько?
– В восемь.
– Благодарю. Я приду, – Николаев вернул нож, но не в руки – положил на стол. – Простите, господин капитан, но где здесь телеграф? Мне сказали, что он где-то поблизости, но я так его и не обнаружил.
– Здесь и есть – прямо за стеной.
Еще раз поблагодарив, сыщик слегка поклонился и вышел. Юрьев коснулся ножа, потом снял телефонную трубку, несколько раз нажал на рычаг, чтобы аппарат тренькал на первом этаже.
– Евстафьев, ко мне срочно.
Осталось придумать, как за несколько часов устроить обещанный прием, да еще и собрать на нем весь городишко.
[1] Огромный дурак (эвенкийский)
IV. Званый вечер
Ребром ладонь в трещину уместилась. Совсем нехорошо – расходилась стена. Отец Василий погладил ее ласково, как живую.
– Потерпи еще немного, голубушка.
– И класс бы побелить нам, батюшка. Уроки уж пора начинать, – заметила Ефросинья.
Отец Василий, напротив, полагал, что их следует отложить. В лучшие-то дни часть учеников в школу едва ли не силой стаскивать приходилось. И ведь не столько сами противились, столько мамки-батьки. А на что им, дескать? Коров по науке считать? Кирпичам да деревьям письма писать? И вот попробуй, вразуми каждого, убеди. Уже и учить-то и некогда, пока всех обойдешь – день кончался. А сейчас, пока у города такая напасть, никто и вовсе в класс ходить не станет.
– Раствору бы намешать – а то, неровен час, пока плотника дождемся, и чинить станет нечего. Да и извести не осталось. Возьмем завтра на складе.
– Хорошо, батюшка, – Ефросинья перекрестилась и, придерживаясь за поясницу, покатилась, переваливаясь, на коротких ногах. Как только такие маленькие выдерживали недлинное, но крупное тело?
– Расхворалась, гляжу? – окликнул отец Василий.
– Ох, и не говори. Сызнова как разломило, а ведь не осень еще. От сырости, поди.
– А Степан-то так и не заходил?
– Нет, батюшка. Не видала сегодня.
Офицер, когда в городе пережидал, кроме нынешнего года у отца Василия останавливался. Но и сейчас реже пары раз в день не заглядывал. Всегда где-то поблизости был, службы посещал – пусть и не каждую, но часто. И тут раз – и с прошлого полудня не видать.
Что ж он такое говорил накануне? Над Учи посмеивался – но это всегда так, не ладили они. Как с первого дня языка общего не нашли – так и пошло. А еще уезжать собирался, сумасбродный, хотя никто ему такого приказа не давал. Неужто способ нашел уплыть из города, да даже не простился? Нет, не мог Степан так поступить, совсем на него не похоже.
Наглядевшись вволю на трещину – до тех пор, пока уже мерещится не начало, что прямо на глазах она расползается – отец Василий вышел искать Учи, которого тоже после лечебницы не видел. Не лежало сердце к разговору, но и домыслами изводить себя и грешно, и тяжко.
– Тетя Фрося, Фроську верните! – издалека крикнула спешившая к церкви Нюшка.
– В доме она, беги, а то я пока доплетусь… Только не шуми там. Гости у нас, шибко норовистые.
– О как! А кто такие?
– Барышня приезжая. Со служанкой.
– Красивая?
– Здравствуй, Аннушка. Как Глафира?
– Анфиска с ней. А она спит, – зло говорит, а глаза небесные – детские да ясные: видно по ним, что нет той ненависти в душе, которую показать хочет. – Все спит и спит. Почти не дышит.
– А с младенцем-то что?
– Нам не сказали. Помер, поди.
Ефросинья ахнула и перекрестилась.
Нюшка отвела глаза.
– А к нам дядька из полиции приходил. Я ему ничего не сказала. Зря, не зря?
– О чем не сказала?
Ефросинья поспешила к дому.