Кое-как встав с кровати, Николаев прошел в кухню и сунул голову под рукомойник. Увы, тот оказался пуст.
– Сейчас принесу воды-то. Эх, опойца, – пробурчала прислуга Медникова.
Сразу Николаев ее не заметил. И самого священника, казалось, нет – а с ним ведь нужно поговорить. Хотя нет, не сейчас. Не сейчас.
– Как шумно, – недовольно заметила, входя, компаньонка Натальи Романовны. – А, это вы.
– Как Наталья Романовна? – глухо – язык едва шевелился – спросил Николаев.
– Спит. Отчего она вчера вернулась одна?
Значит, жива и невредима. Немного отлегло.
– Сказала, что идет в дамскую комнату, но полагаю, ей просто стало скучно – и она покинула прием.
– Это так на нее похоже… Что, однако, вас не оправдывает.
Пролитая на голову вода немного взбодрила. Рюмка водки («Это наша, беленькая! Пей-пей, не бойся!»), а после сладкий чай с булкой, которую Ефросинья скормила едва ли не силой, тоже пошли впрок.
Убедившись, что теперь точно сможет держаться на ногах, Николаев расспросил прислугу, где найти Якова и мать писаря. От подозрений в адрес Аграфены он был далек, к тому же и жила близко – так что к ней первой сыщик и направился.
Дверь избы наподобие той, в которой он остановился, была не заперта. Толкнув ее, Николаев вошел, едва не столкнувшись с хозяйкой – та спешила навстречу. Услышав, что он из полиции, всхлипнула:
– Когда ж сыночку мне отдадут? Похоронила бы хоть. Да и этого не сделать по-людски – как проклятого за ограду положат.
Невысокая, худая. Глухое черное платье, белый платок на плечах. Однако хромая Аграфена больше многих других здесь походила на горожанку – Николаев же по разговорам представил ее деревенской бабой.
Похоже, она пока не знала, что на самом деле произошло с писарем.
– Один у меня был Николушка. Оставил вдову круглой сиротою.
Приятное лицо опухло от долгих слез.
– Почему Николай мог так поступить?
– Сама о том только и думаю. Не знаю я.
– Что-то его заботило? Беспокоило?
Аграфена наморщила лоб, прикрыла глаза.
– Что ж его тревожить могло… Воды разве боялся. Как только прибывать стала, все звал – «уедем, мама». Россказни разные слушал, точно дитя, хотя с виду смеялся.
– А что он слушал?
– Да сказки разные. Ерунда, не берите в голову. Чаю будете? А то я и не предложила…
– Нет, спасибо. Какие сказки?
– Рассказать вам? – Николаев кивнул. – Якобы черный дракон, что на дне реки живет, разозлился, и выйдет теперь наружу, чтобы всех наказать. Утащит с собой целый город, да так, что и следа не останется – как будто его и не было. Вот Николушка мне, словно в шутку, и говорил: «уедем, мама. От дракона-то».
Аграфена закусила край платка.
– Что это за сказка? Никогда прежде не слышал.
– Так не то китайская она, не то тунгусов. Они тут, в верховьях.
– Николай часто к ним ездил?
– Нет, никогда не был. Он из города ни ногой. И я не советовала, да и сам не дурак. Опасно – зверье там водится, да и люди выше по реке не лучше. Туда же отъявленных душегубов работать свозят. Это Николушка здесь наслушался баек – с Учи, отца Василия помощником, все водился. Любопытно ему было, как тот из дерева режет да из коры плетет. Смотрел все, научиться хотел.
Снова этот тунгус. При угрозе бедствия он раздувал панику – и тут уже не предположение, а практически факт.
– Полагаете, разумный молодой человек, писарь, всерьез мог верить его рассказам?
– Нет, что вы… Конечно, нет, – Аграфена, потупив глаза, плотнее укуталась в платок. Уже не узнать, что думал о нелепых байках убитый, но зато его мать они, похоже, весьма удручали.
– А вы хорошо его знаете, этого Учи?
– Ну как… Встречала. Ничего не скажу особо, не сильно приметен.
– А с Пахомом ваш сын был в каких отношениях?
– Это ж в его хлеву он, – Аграфена запустила пальцы в волосы, но тут же опустила – взяла себя в руки.
– Так в каких?
Она пожала плечами.