– Что, Ефросиньюшка? Николаев, поди, меня ищет? – ласково спросил, подбадривая.
– И это тоже, батюшка, – она всхлипнула. – И… Не знаю, как и сказать… Отчего же никто за день и словечком не обмолвился… Степан, батюшка.
– Что Степан?
Внутри тошно засосало.
– Убили его.
Сверху словно упал мягкий мешок – не разбил кости, не пролил кровь, просто прижал к земле, не давая дохнуть.
Ефросинья больше не стеснялась: дала волю слезам. Больше не из-за Степана – из-за отца Василия печалилась: знала, как к тому прикипел.
А он видел четырехлетнюю весну – такую же раннюю, как и нынешняя.
По реке, не успевшей полностью очиститься ото льда, пришли на остроносой, узкой да длинной берестянке – дяве – отчаянные тунгусы. Не доплыв до берега, стали что-то кричать собравшимся на своем языке – никто в толк не мог взять. Отец Василий лишь два слова и разобрал – «эрэ[1]» да «буни[2]». Мор – оспа либо холера? Лихие люди разорили стойбище? По счастью, подоспел Учи. Гортанные фразы зазвучали бойчее, перемежаясь жестами.
– Басюсска, люди нашли людя в лес. Помирай. Они лессить – а он все помирай. Боисса люди. «Бери» – сказить – «свой людя сам».
– Так пусть и отдают, раз привезли. Что толку горлопанить?
Учи передал – берестянка подплыла к берегу. Главный в переговорах ткнул в дно длинное плоское весло – словно на якорь встал. Доставать привезенного никто из троих в дяве не спешил.
Отец Василий подошел, заглянул в лодку – а там точно мумия в серых обмотках, видно только рыжую голову да лицо – и в нем ни кровинки.
– В дороге помер или такого уже везли? Спроси-ка, – велел он Учи. – Что ж, хотя бы схороним по-христиански.
И тут покойник глаза открыл – чистые, голубые. На миг – сразу и закрыл. Отец Василий видел его впервые, а обрадовался – живой.
Лечебница в ту зиму сгорела как раз – а новую, нынешнюю, еще строили. Так что сбежавший доктор Штейн Степана лечил все больше советами. Лежал он в доме отца Василия, тот и заботился о нем с Ефросиньей по мере сил.
Что с ним случилось – не знали толком. Штейн сказал, что нашел свежий след от пули да рваные раны, похожие на укусы, а сам Степан редко в сознание приходил и оставался в нем недолго. Только летом очнулся по-настоящему. Сперва шевелиться стал, а потом и заговорил. Спросил, где он. Но теперь уже быстро дело пошло: через неделю уже пытался вставать.
Тогда и рассказал, кто он и что с ним произошло. В тот год он только прибыл в угодья черного дракона и зимой впервые повез каторжников на работы. В пути через лес один сумел выкрасть ключ и освободиться. Степан же по неопытности не сразу его хватился: немного вперед ушел, доверив подсчет замыкавшим цепочку солдатам. А когда обнаружил, приказал всем остановиться и ждать, а двум прозевавшим пропажу немедленно идти на поиски. И сам с ними двинулся. До поздней ночи без толку проходили, а там пришлось на ночлег встать. Солдат остался на карауле, а второй и Степан легли вздремнуть.
Открыв глаза, Степан обнаружил, что оба сбежали.
Делать нечего – дальше пошел один. С дороги давно сбился, а теперь и совсем заплутал. Через полдня людей встретил, хотел о помощи просить, да те лихими оказались. Едва завидев, решили, что не с добром к ним явился – стрелять начали. Степан побежал – те за ним. Подранили, чудом не насмерть. Он за деревом стволом пошире скрылся, отстреливаться стал да звать тех, кого не было: «Ванька! Петька! Сюда!» Ответные выстрелы да призывы, видно, охладили незнакомцев, не имевших цели в убийстве любой ценой. Они направились восвояси, а Степан, дождавшись, когда голоса стихнут, поковылял в другую сторону. Но недолго радовался избавлению: на запах крови волки пожаловали. Патронов же не осталось.
– Я, батька, уж долго не верил толком. А тут, как только ружье пустое зверюга у меня из руки выбила, крест взял в зубы и взмолился: «Не дай так погибнуть, Боже!» И как раз тут один из них меня с ног и свалил, вгрызся – а я и боли не чую. Вижу только, словно со стороны, как эти вышли. Тунгусы. И все. Забылся я – а очнулся, и уже ты тут.
Учи сказал, что долго лечили Степана тунгусы, а вылечить не смогли: якобы боги их воспротивились иноверцу и велели своим отдать. Он с первого дня Степана недолюбливал, словно ревновал старик вниманию, какое чужаку уделялось.
Как стал Степан на ноги подниматься – в округ сообщение отправили, что не сбежал он из армии – ранен. Отец Василий сам письмо писал – рассказал, как было. Вскоре другого офицера в город прислали. Тот все оглядел, послушал еще раз, и забрал Степана. Но с той поры частым гостем он был. Когда не гостил, письмами не забывал. А отец Василий ждал – и вестей, и приездов. Привязался, как к родному. Скучал даже по грубым речам. Незнакомцу-то могло показаться, что и благодарности в них нет никакой, но то было лишь напоказ. Ведь и отец Василий на словах ни разу не признался, как восхищала его судьба Степана – какие скитания выпадали на его долю и как счастливо спасал его Божий промысел.