Помимо ломи в неясной голове, росшей с каждой минутой, в груди кололо. Сброшенный дурной вестью мешок давил, не давая дышать.
Учи по-прежнему сидел на полу и выглядел равнодушным. Он беззвучно шевелил губами, почесывая ужом прокравшегося внутрь Того.
Поднимаясь на ноги, отец Василий едва сохранил равновесие и схватился за лоб. Голова кружилась.
– Уходи давай, пока спит, – тихо, как мог, шепнул он. – В лес иди. А мы пока разберемся.
– Низзя, басисска. Раз я уходиль, он говорий: ты виноватый, – спокойно заметил Учи.
А ведь с сыщика, и в самом деле, станется. Как видно, он таков, что и священника легко обвинит в лиходействе, не имея на то доказательств – лишь бы поскорее перед начальством отчитаться и уплыть при первой возможности. Что взять с безбожника? Николаев не верует – отец Василий давно понял. Неверие всегда заметно, даже если само об этом молчит.
– Обо мне не беспокойся. Уж как-нибудь. Ты о себе позаботься.
– Нее… – старик улыбнулся.
Отец Василий покачал головой.
– Что же ты натворил, Учи?
– Вор. Окна смотрий. Где темно. Я – на он. Он – открый!
– Человек, которого ты поймал, пытался открыть окно, где не горел свет?
Учи кивнул.
– И кто он такой?
– Да не знай я! Не видей.
– Незнакомец?
– Ага!
– А те люди… – отец Василий вгляделся в узкие темные глаза – влажноватые, с желтыми склерами, покрытые густой сетью прожилок.
Учи прямо смотрел, взгляда не отводил – и в нем чудился укор, словно тунгус прочитал мысли, даже не успевшие додуматься. Нет, не убивал он. Сердце так говорило. Не мог отец Василий двенадцать лет прожить под одной крышей с душегубом – и ни на миг такого не заподозрить.
И ведь про вора-то Учи сразу сказал – да только не выслушали его. Сам отец Василий, раздавленный горем, первый и не послушал.
Нет, пришедший вряд ли был вором – брать в доме особо нечего, да и редко кто намеренно идет на грешный промысел прямиком к священнику. Поди, кто-то из приезжих с прииска захотел утешения либо совета, не протрезвев, и потому через окно решил идти вместо двери. Не стоило на него нападать – но понять тунгуса можно.
– Иди, Учи, пока не поздно.
Николаев шевельнулся – но храп не стих. Не проснулся, стало быть.
– Бумага? – Учи показал на письмо, выпавшее из руки сыщика.
Читать чужую переписку претило. Но разве не слышал отец Василий от своих прихожан куда большее, чем любой из них отважился бы поведать родне? Он поднял лист с пола, и, разогнувшись с усилием, пробежал его глазами.
«Дорогой сыночек, верю, что твой ангел-хранитель сбережет тебя в недобрых краях, а с ним и молитва наша. Мы с Марусей неустанно молимся за тебя…»
На глаза снова навернулись слезы. Не пристало духовному пастырю столь безудержно предаваться унынию – но где взять сил, чтобы известить о несчастье вдовую мать Степана?
Письмо датировано июнем, и с тех пор читано много раз. При мысли, что наивных любящих строк касались черствые пальцы сыщика, поутихший гнев снова восстал. Вместо того, чтобы найти убийцу Степана, Николаев надумал, не доискиваясь до правды, обвинить во всем старика. Только лишь потому, что у него когда-то был нож – экая невидаль в краю охотников и рыболовов! – и что он защищал дом.
Отец Василий глухо выдохнул и схватился за сердце.
– Басисска!.. – Учи вскочил: раз – и уже рядом. Мало кто в его годы мог похвастать такой молодецкой удалью. – Басисска болей!
– Нет, все в порядке… Да разбудишь же! Не надо ему просыпаться, пока ты все еще тут, – голос отца Василия гудел куда громче тунгусова, а тот в ответ только знал – качал головой и бубнил свое «не-не-не». – Иди, Учи. Уходи.
– Не думаю, что ему стоит идти куда-либо без меня, – сыщик протянул руки вперед, сцепил в замок, неприятно хрустнув костяшками – точно каторжный.
Отец Василий и не заметил, когда храп смолк.
– Если б он ушел, вам бы пришлось продолжать поиски – хоть для того, чтобы найти Учи. А вдруг бы при этом случайно обнаружился истинный виновный – тот, кто убил Степана и других несчастных?