И только сейчас сыщик всерьез ощутил, что страхи местных, в отличие от улицы, имели под собой вполне твердую почву. В ближайшие дни на самом деле начнется стихийное бедствие – и он, Николаев, станет в лучшем случае очевидцем.
Но, как неприятны бы ни были мысли, нужно выполнять должное. Николаев толкнул тунгуса и сам сделал шаг. Мутная вода оказалось ледяной, и скоро сыщик ощутил, как скребет в носоглотке.
Полиция встретила темными окнами и щеколдой на воротах. Черт подери! Сыщик совсем не подумал, что в таком городишке, как этот, управа закрывается на ночь и все расходятся по домам, словно парикмахеры и кондитеры. Ругая коллег за нерадивость, Николаев снял щеколду и прошел во двор. Толкнул дверь – та не обманула ожидания и тоже оказалась запертой. Уже не рассчитывая на быстрый прием и просто желая согреться, он принялся обходить здание, стуча в окна.
Одно из них вдруг распахнулось, когда сыщик успел его миновать:
– Чего надо?! – спросил недовольный охрипший голос.
Его заспанный обладатель оказался знакомым. Именно он явился в трактир, где сыщик впервые попробовал местный алкоголь в компании Жукова. Подумать только – это было в среду, всего лишь три дня назад.
– Учи? – полицейский заметил тунгуса.
– Будь любезен отпереть дверь, – велел Николаев.
– Так что случилось? – впуская внутрь и снова набрасывая засов, спросил полицейский.
– Мне нужно его оформить и поместить под арест. Когда придет пароход, я его увезу, а пока попрошу дать одиночное помещение. И нужно проследить, чтобы он ни с кем не говорил и не принимал посетителей.
– Кого под арест? Учи?
Николаев кивнул.
Когда дверь, за которой остался тунгус, заперлась на ключ, полицейский спросил:
– Это его, что ли, подозреваешь в тех убийствах?
Николаев кивнул.
– Ну, если так, то что ж. Ты сыщик – тебе виднее.
Заминка, отведенные глаза, кхеканье.
– А ты, как вижу, думаешь – не мог он?
Снова пауза, и лишь потом – уклончивый ответ.
– Отчего же не мог? Еще как мог, если подумать. Хороший охотник, а там, ясное дело – человек тоже зверь. Так в журнале одном писали, который мы при обыске нашли.
– Но ты на кого-то другого думаешь?
Полицейский пожал плечами.
– Да куда там. Я и не знаю ничего толком – уж всяко меньше тебя. А так-то у нас тут чуть ли не всякий способен.
– А можно где-нибудь подсохнуть да передохнуть? – если и имело смысл дальше выяснять, кого не жалует местная полиция, то точно не сейчас.
– Ага. В кабинете полицмейстера. Его пока нет все равно. А я досплю там, на диване за стенкой. Мягкий диван, хорош. Соберешься уйти – толкни.
Но прежде, чем выполнить свое намерение, полицейский принес Николаеву кофе – на удивление неплохой.
– Как тебя зовут-то?
– Кузьмин Петр Егорыч. Можешь Егорычем звать, как все.
Сняв промокшие ботинки и отжав штанины, Николаев покинул удобное кресло полицмейстера, которое так и манило вздремнуть, и стал прохаживаться из угла в угол по вытертому ковру.
Если допустить, что тунгус с Пахомом заодно – все складывалось довольно гладко. Даже становилось ясно, отчего так прямолинейно лгала Глафира. Судя по визиту в окно, Пахом – ее любовник, она знала о его проделках и прикрывала.
И у Пахома, и у тунгуса имелись мотивы убить подпоручика. Первый мстил за сорванную расправу, второй – за наказание, к тому же, как видно, имел давнюю неприязнь. И ведь Лаврентьев подозревал недобрые намерения – и потому не остановился в доме Медникова, как делал обычно. Причем опасения были настолько сильны, что он поделился ими с родней.
«Огорчена, что ты не остановился у отца Василия – но ты знаешь, что делаешь, полагаю, эта предосторожность себя оправдывает» – писала Лаврентьеву мать. Вот оно, это письмо, в кармане.
Тунгус дождался, когда гостиница опустеет – Николаев сам выдал и время, и место, куда уйдут и солдаты, и капитан с фельдфебелем, неосторожно рассказав о приеме при Медникове. Тайком явившись туда ночью, убийца застал Лаврентьева врасплох спящим. Однако офицер проснулся и дал отпор, о чем говорили и повреждения мебели, и следы драки. Но тунгус был ловок – смог сбить на пол и удушил не старчески сильными руками.