Но сейчас для их поиска точно не время. Сомнения – плод разума, от блужданий которого слишком многие беды произрастают. Их надо держать в узде – тем более, сейчас, когда Учи нуждается в помощи.
– Неужели нож – это все?
– Наверняка нет. Я просто мало чего знаю, – поспешил уверить отец Василий. Если сам он был зол на сыщика и считал, что тот не намерен работать на совесть, то остальным такое мнение лучше не разделять. Спокойнее будет.
Хотя куда уж беспокойнее?
– Ох, что делать-то? На что надеяться? Слабеет вера-то, – горестно зашептала Дарья, когда Разумов отошел.
– Бог убережет и не посмотрит, слаба твоя вера или сильна. Да только не усложняй ему работу: одна, как стемнеет, за город и особенно к берегу, не выходи. А лучше вообще закрой дверь на щеколду и жди утра.
Отец Василий сегодня уже столько раз говорил ободряющие слова, что в них не осталось душевности. Да и на прихожан своих, разбитый горем и уставший, смотрел совсем по-другому. Не удерживался от того, чтобы едва ли не всякий раз не помыслить об их грехах – больших, чем признавались даже те, кто бывал на исповеди.
Если кто-то из них убил Степана? Отец Василий знал его, здоровался, спрашивал о жизни…
– Благословите, батюшка, – жена Яшки – с невинным лицом и глазами долу – даже в храме притягивала блудливые взгляды. И грехи за собой признавала – стало быть, и Яшка, скорый на расправу, мог о них догадаться. А заодно и еще кое-что узнать о жене Пахома.
– Бог благословит.
«Ох, как бы беды не вышло – порешит Яшка Николушку. Уж и грозился!»
А почему нет? Все прошло гладко: не начнись другие убийства – и не окажись здесь Николаева – никто бы не подумал, что Николка не сам себя умертвил. Но чего ради делать это в сарае Пахома, врага своего? Насколько отец Василий знал, после убийства Акулины они друг друга избегали, да и сделанным Яшка отнюдь не гордился – хотя и не каялся.
Но пусть он и расправился с Николкой – да только сводить счеты со Степаном, спасшим от расправы, не имелось никакого резона.
А у кого он был? Чем дольше отец Василий думал, тем больше понимал, что многого не знал о друге. Он полагал, что в городе у него нет ни друзей, ни врагов – но так ли это? Ведь Степан не сидел сиднем в доме отца Василия – где-то ходил, с кем-то говорил. Не перешел ли кому дорогу? Ведь что-то же он хотел выяснить – то, в чем даже отцу Василию не признался – оттого и не остановился у него. Говорил только, что мог ошибаться, а если прав, то до конца дней нечиста будет совесть, если не удостоверится.
Задним умом отец Василий думал о том, что на этот раз Степан был очень скрытен и чем-то удручен. Он почти ни о чем не рассказывал. О зимнем происшествии, когда снова едва не лишился жизни, потерял весь отряд и остался зимовать на прииске, отделался парой фраз. Отец Василий не побуждал к откровенности, надеясь, что Степан сам облегчит душу, когда возникнет такая потребность – и вот, чего дождался.
Немногое, в чем отец Василий был твердо уверен – Степан, как и Учи, не жаловал капитана. Не его ли в чем-то подозревал? Хотя, если так, то какой тут секрет? Только слепой мог не видеть, что творили в городе солдаты. Впрочем, Степан, узнавший лишнего, мог им в чем-то мешать – да только в ночь его смерти все эти проклятые пили вместе с сыщиком в городской управе. Что бы они там не сделали, а Степана не убивали.
Эх, знать бы заранее, что и как произойдет – но, увы, еще никому не удавалось постичь замысел Божий.
Единственной надеждой выяснить что-то о подозрениях и планах Степана – а заодно и другом погибшем, Жукове – был разговор с Лещуком и другими приезжими с приисков. Неважная мысль: слишком надеяться на таких, как они, не стоило – могли просто отказаться – да и веры им нет… Но и других идей у отца Василия тоже не было.
А вот и Нюра, Глафирина падчерица, пробирается к выходу. Не до благословений ей: хорошо уже, что в церковь идет за утешением – а вот ее сестре не до того.
Как странно вела себя в то утро Глафира и как удачно нашли они Кондрата Палыча. Сперва отец Василий не допускал, что женщина в положении могла быть причастна к такому злодейству – но теперь уже не был в этом уверен. Нравом Глафира крута не по-женски, она и решительна, и сильна. Грешила сознательно и не каялась. Дескать, Бог ее детей не прокормит – это она в лицо отцу Василию как-то раз заявила. Но для их прокорма не работала Глафира руками, как многие другие солдатки, идущие на склады и в прачки, и в прислуги. Как-то справлялась одна и без заработка – и как? На одни подачки тех, с кем Глафира грешила, они бы вряд ли прожили.