Та приподняла светлые брови и кивнула, как показалось, свысока.
Пахом сел на лавку. С сапог на вымытый пол сползала грязь – в довесок к уже оставленным следам. За советом явился – и весь дом изгадил. На стене тикали часы, соглашаясь с укорами. Дама шумно листала и наверняка думала о том, какой Пахом перепачканный и нескладный.
– Кати! – позвал женский голос из светелки.
Дама последовала на зов – и дальше Пахом ждал уже в одиночестве. Хотелось курить – но в доме священника было как-то неловко.
Наконец – прошло, поди, с десяток лет – дверь скрипнула. Отец Василий или Ефросинья?
Пахом быстро встал и сделал шаг навстречу – но вошедший оказался легавым. В глазенках мерещился охотничий раж.
– Пахом? Очень удачно: как раз хотел с тобой поговорить.
– Некогда мне. В другой раз давайте, – буркнул желанную фразу Пахом. – Я за телегой своей вообще-то. Забираю и ухожу.
Ищейка прищурился, словно собирался что-то сказать – и удержать – но отчего-то раздумал.
– Хорошо, – кивнул он. – Иди.
«Раз так вышло, то знак это – на одного себя надо надеяться» – думал Пахом, под дождем выкатывая телегу из-под навеса.
Подошедшую Ефросинью, видно, это так удивило, что та и слов не нашла.
X. Узоры на паутине
За полночь перевалило, но отходить ко сну никто не спешил. Потому не шла к себе и Ефросинья. Уж она-то бы совсем не отказалась вздремнуть – зевок за зевком то и дело прорывались, как ни пыталась сдержать – но вместо того, вздохнув, снова поставила самовар.
– Сейчас чаек подоспеет.
– Очень кстати. Давно нам не приходилось чаевничать ночью, – Катерина Семеновна посмотрела на Наталью Романовну словно в поисках одобрения.
Однако та, поджав губы, продолжала молча раскладывать пасьянс.
– Помню, в доме Сергея Алексеевича нам как-то подали чай, настоянный на китайской розе. На вкус он очень необычен, но освежает, и, как говорят, обладает целебными свойствами. Пробовали, Матвей Леонидович?
Катерина Семеновна, обычно не слишком словоохотливая в обществе хозяйки – вне его она бывала куда более живой – нынче явно нервничала, и потому не оставляла попыток завязать пустую беседу.
Ей пришлось повторить свой вопрос, прежде чем Николаев поднял голову от книги, над одной и той же страницей которой сидел битый час.
– Что? Чай? Не доводилось.
Нет, общий разговор никак не клеился. Односложные ответы перемежались долгим молчанием, и Катерина Семеновна наконец-то сдалась и тоже затихла.
Тикали часы. Того у печи клацал зубами, выкусывая блох. Звякали чашки, протираемые Ефросиньей – и через миг перед глазами отца Василия понурые да задумчивые лица собравшихся снова сменили лица солдат.
– При всем уважении, батюшка, а вот дело-то тут чужое, – зло зыркнул темными глазами старший – ефрейтор – в до того истрепанной, замызганной, замусоленной форме, что походил на бродягу. Довершали сходство многодневная щетина и черные кучерявые космы: первая давно не знала лезвия, а вторые – ножниц.
Отец Василий раньше видел его только издалека и всегда в компании капитана Юрьева. Вблизи оказался неопрятен и непригляден – как и все истории, что о нем ходили.
– С неменьшим уважением, да только они мои прихожане, – куда мягче, чем начал, ступив на порог, заметил отец Василий. – Приход невелик, где их дела, там и общие, стало быть, и мои.
Рядовые – столь же неряшливые. Насколько отец Василий смыслил в армейском укладе, а выглядел отряд неподобающе. Они ведь могли хотя бы помыться – отчего же, живя в гостинице, а не поле, даже этим пренебрегали?
– Знали бы, что сейчас сказали, – ефрейтор криво улыбнулся, показав гнилые зубы.
Один из солдат – совсем юный, едва не ребенок – таил на губах ухмылку и глядел на отца Василий с неменьшим вызовом. А вот другому было неловко. Он потупился и низко опустил голову.
К нему отец Василий и обратился:
– А вот вы – вы бы просто прошли мимо дома соседки, видя там такой переполох? Решили бы, что не ваше дело?
Ефрейтор шмыгнул широким носом, утер его кулаком. Подумал с миг.
– Ладно. Раз общее дело – то, выходит, вы и о грешках Глашкиных все знаете, – «г» звучало гортанно, как «хг». – Может, она вам сказала, и где украденное попрятала? Мы тогда заберем да и восвояси. А?
– Неправда это! Не слушайте их, батюшка!
Глафира, скрестившая на груди руки, сливалась с беленой стеной. Ни кровинки в перепуганном лице. У ног валялась лопата.