Впрочем, помимо соображений удобства против гостиницы были и профессиональные доводы. Николаев не хотел, чтобы капитан Юрьев заподозрил его в том, что он за ним наблюдает – а именно этим, возможно, и предстояло заняться.
Возможно. Потом. Пока же следовало отсюда убраться – если и не из города, то хотя бы из дома.
Предположив, что Пахом явился неспроста, Николаев не ошибся. В его вещах – снова! – шарили чужие руки. Уже во второй, а то и в третий раз они упорно пытались что-то найти, и даже старались – непрофессионально и безуспешно – вскрыть простой замок чемодана. Следы скрывали тоже неловко – и оттого они еще больше бросались в глаза. Хотя ничего и не пропадало, теперь уже не могло оставаться сомнений: вещи тревожила не неосторожная уборка.
Кто-то еще из обитателей дома был в сговоре с Пахомом – и Николаев почти застал его врасплох.
А увлекательная беседа с Медниковым возвращала к одной из ранних и, на первый взгляд, невероятных версий. Однако теперь в ней оставалось все меньше натянутостей и пробелов – в темноте перед Николаевым наконец-то зажегся свет. Увы, но двигаться к нему предстояло все так же наугад: ни улик, ни свидетельств – и очень мало надежды это исправить.
Оставалось рискнуть и попытаться самому стать очевидцем событий, изобличающих преступную шайку.
И потому Николаев спокойно отпустил Пахома – вместо того, чтобы отвести в полицейский участок и добиться не больше, чем от тунгуса, или больше, но при этом изрядно замарав руки и, возможно, навредив делу – доверять здесь нельзя даже полицейским. И Николаев пошел следом, по реке под дождем.
Стараясь ступать осторожно – кто знает, что скрывалось под водой – и не попадаться никому на глаза, он даже не ощущал ни холода, ни усталости. Только азарт сродни охотничьему, рожденный раздражением. И, возможно, ханшин, налитый Юрьевым, чтобы согреться.
Прежде, чем застать Пахома в доме священника, Николаев долго слушал сетования капитана.
– Тот, кто не гнушается красть из стола военного коменданта – уже не человек. Какой он человек, если совсем не имеет разума? Хотел бы я надеяться, что это сделал тот тунгус – с него-то тут мало спроса, недалеко ушел от лесного зверья. Но если кто-то из чиновников? И ладно бы черт попутал ради какой ценности – так ведь пустяк, мусор, настоящая безделица.
Кража ножа прорвала, как натиск воды плотину, обычную приветливую холодность – капитан вышел из себя и долго говорил о наболевшем, уже, похоже, забыв, с чего начал.
– Годы, годы вдали от настоящих, культурных людей… Только дикие варвары-язычники. На их фоне, знаете ли, и здешние чудятся аристократами. Вдали от всего, что привычно в городе – от газет, кофе, театра… Живешь и об этом не задумываешься, все, как данность. А там… Нет теплой воды – зимой вместо нее снег, летом – ледяная горная река. Нет пригодной пищи – набил пузо костлявой вареной рыбой и рад. Нет даже формы по сезону. На нас едва не пальцем тычут: офицеры, солдаты, а с виду ведь – голодранцы. Но все можно перенести, все вытерпеть, а хуже всего только одно. Выбора нет: в нашем деле мы себе не хозяева. А о том, что она станет нашим, тоже решают за нас.
Словно о самом Николаеве говорил. Кивая с сочувствием и пониманием, он все же принял очередное из настойчивых предложений и они выпили.
А теперь, когда спиртное выветрилось, сыщика знобило. Он явно заболевал. Сказывалось долгое нахождение в воде: Пахом, как выяснилось, вел весьма насыщенную жизнь и был большим любителем пройтись.
Довезя упрямо, как вол, телегу до своего двора, Пахом неожиданно бросил ее под проливным дождем и куда-то поспешил. Николаев едва поспевал за ним: красться так же быстро, как и бежать, вряд ли кому под силу. Но двинулся Пахом вовсе не в лечебницу к любовнице и не по хозяйственным заботам, а прямиком к соседу Якову. Тому самому, с которым, по словам их обоих, они едва не на другую сторону переходили, встретившись.
Однако на деле Пахом принялся стучать в ворота, весьма необычно для города запертые среди дня:
– Эй, хозяева! Яшка!
И ему тут же открыли без вопросов, провели в дом. К сожалению, подобраться и подслушать у окна не удалось: спущенный с цепи пес утробно рычал и щерился, стоило Николаеву только закинуть руку на ворота. Пахома же он не тронул: знал.