***
– О боже!
Глафира схватилась за живот. Она была на сносях – со дня на день должна родить.
Нюшка, средняя дочь ее мужа, не дававшего о себе знать с фронта уже почти год, взвизгнула и, взметнув потоки воды, понеслась прочь.
Младшая, Фроська, скривилась. Сейчас завопит.
Старшая, Анфиска, смотрела, как завороженная, то на полузатопленный труп их единственной клячи, которую и пошли искать вчетвером, то на человеческое тело в паре шагов. Вода вокруг него окрашена красным – точь-в точь, как когда нерадивая Нюшка бросила в кастрюлю только что обезглавленную курицу, не ощипав.
– Ой.
Глафира села прямо в воду. Боль была невероятная – раз в десять сильнее той, что посещала ее каждый месяц.
– Тебе плохо? – Анфиска схватила за плечо, глядя сочувственно, с пониманием. – Больно?
– Да… Позови кого-нибудь. Отца Василия...
– Как я оставлю тебя одну?
– Поспеши!
Спорить Анфиска не стала. Грубо схватила сестру за руку – так и оторвет – и побежала без оглядки.
И только когда они скрылись в серой дымке – опять собирался дождь – Глафира, зажмурившись, закричала в голос.
[1] Огонь, пламя, свет (эвенкийский)
II. L'incroyable aventure
Горожане собирались у церкви еще с полудня, а на вечерней службе было не протолкнуться. Кто – замерший, кто – взволнованный, вторили молитве с благоговейными лицами, истово клали поклоны. Если бы отец Василий не знал своих прихожан годами, то, увидев их сейчас, решил бы, что попал в истинно богобоязненный приход. Но увы: большинство так погрязло в мирской суете, что для визита в храм Божий требовалась причина, и веская. Большая вода смыла людей с улиц и из домишек и принесла в церковь.
Отец Василий же в такой нелегкий час едва не опоздал на службу, вселив в сердца – в том числе, и не чуждые суеверий – еще большую тревогу. При мысли об этом кусала совесть – но стали бы укусы слабее, если бы он ни рискнул опозданием, а остался к мольбам глухим?
Ближе к пяти – отец Василий как раз досушивал у печи рясу, которая все же вырвалась на свободу и порядком промокла – пришли к нему просить помощи. Пахом с окраины – и прежде-то нелюдимый, а с прошлого года и вовсе бирюк-бирюком – был лицом черен. Падчерицы солдатки Глафиры рыдали в голос. Старшая причитала:
– Спаси, спаси, батюшка! Убили его! Мамка помирает!
Отец Василий сперва решил, что вдвоем они, вместе с Пахомом, да в толк не мог взять, что за беда. Никак солдат вернулся да расправу учинил? Но потом молчальник заговорил глухим басом – прояснил, да легче от того не стало:
– Николка-писарь удавился. В моем хлеву. А Глашка с девками утопленника отыскала. Кто – не понять. Перепугалась да рожать затеяла.
Вот так: слабые духом решили не дожидаться испытания, а сбежать от одного страха перед ним. Отец Василий перекрестился, одновременно и негодуя на слабость людскую, и искренне жалея самоубийц. Молод Николка – двадцать третий год только шел. На войну не забрали – так он все равно нашел путь из жизни долой. Наплачется хромая Аграфена: один у нее был, дурень. Каждую пылинку сдувала, хотя и говорил отец Василий – напрасно парня балует.
Однако его телу уже ничем не помочь, а живой Глафире – вполне.
Передав маленькую Фроську на попечение ее тезки Ефросиньи, что при церкви помогала да за учениками в школе следила, отец Василий пошел с ее сестрой к берегу. По пути выглядывал Учи – хотел позвать с собой, но тунгуса поблизости не оказалось. Ушагал, едва лодку выудили, да с тех пор и не возвращался.
А как пришли на место, то отец Василий на покойника даже толком и не глянул впопыхах. Перекрестил бегло, думая, как Глафиру до лечебницы довести да к службе успеть – потом отвлекся, то ее уговаривая, то девку. О том, что лицо не посмотрел, вспомнил уже по дороге – но не возвращаться же?
А ноша – Глафиру с младенцем в утробе пришлось тащить на закорках – была не из легких. И девка тоже путь не облегчала. Зелена стала, что ряска на болоте – тревожно, как бы не свалилась. Приходилось то и дело хватать ее за руку, подбадривая. Но в ответ она рыдала еще горше.