– Я вовсе не о том хотел рассказать. Слышал я кое-что любопытное, но слышал на исповеди – именно потому и не говорил о том раньше. Да и теперь не должен, но…
Отец Василий махнул рукой, словно отгоняя гнус.
Николаев фыркнул:
– К счастью, я атеист.
– Сложно этого не заметить.
Собираясь продолжить, отец Василий беззвучно шевелил губами. Хотя он и твердо решился затронуть чужие грехи – те самые, которые были ему доверены и о которых следовало забыть тут же, как только о них было сказано, а сделать это все же оказалось непросто.
– За пару дней до первых убийств ко мне приходила Анфиса, падчерица Глафиры. Вся в слезах, умоляла ее исповедовать. День был присутственный, час неурочный, но я не смог отказать – ее душа в том точно нуждалась. Она рассказала, что с ней вышла скверная история, – отец Василий опять замолчал, думая, насколько нужны подробности, которые он изначально пытался от Николаева скрыть. Впрочем, раз начал, разве это уже имело значение? – Один из отряда Юрьева – тот, что за старшего у солдат, младший офицер из южных губерний – ухаживать было за ней принялся. Слова красивые говорил, подарки какие-то приносил. Много ли надо такой девчонке? А потом позвал куда-то в сараи, и был он там не один.
Отец Василий пододвинул стаканы, налил и себе, и Николаеву из почти опустевшей бутылки.
– В общем, тут, полагаю, вам все и так ясно. Словом, хотел я утешить ее по-житейски, она ведь в том и нуждалась. Стал говорить об ее отце – вернется, дескать, и все наладится. Снова, говорю, заживете, хозяйство наладите, и папка никому вас больше в обиду не даст. А она мне: «Нет! Наш отец умер!» Я ей: «Да как ты можешь знать? Пусть многих война и губит – а еще большие возвращаются». А она мне: «Не вернется он. Точно знаю, что говорю». Потом я опять с ней об отце заговорил, это уже когда Глафиру в лечебницу нес. И она снова в слезы.
– Не понимаю, к чему вы.
– Да, простите. Сбился. Так вот. Анфиса – точь мой Учи – принялась тогда, на исповеди, то есть – вдруг говорить, что в солдатах этих сама нечистая сила. Стала точно, как бесноватая. Я уж подумал – разум ее от событий таких помутился. Нас уже подтопило – и она говорить начала о том, о чем многие болтают. Будто гневается черный дракон – тот, что реку нашу, стало быть, со дна оберегает – потому как пришли на ее берега нечистые, и окрасили воду кровью его детей. Вы все это уже сотню раз слыхали, должно быть.
Николаев угукнул.
– Я ей – о чем ты, Анфисушка? Нет никакого дракона, все это – басенки суеверные. Бог у нас один, и не на дне реки, он – во всем, в каждом листике, в каждом вздохе и пылинке. А она мне – «есть он! Вот увидите – быть беде». «С чего ты, говорю, так думаешь, милая»? Она мне – «знаю. Осип пьян был и зарезал то ли свинью, то ли козу чью-то и в воду бросил».
Сыщик хмурился, шевеля бровями, и лицо его выражало недоуменное недоверие. Отец Василий подкурил новую папиросу, глубоко затянулся, помедлил и выпустил колечко дыма.
– Она спросила: зачем ты такое делаешь? А он, якобы, ответил: черный дракон хочет выпить крови. Дескать, давно не пил. Да и не такую надо ему, а настоящую, как в верховьях. Оттого-то там и бродят теперь по воде духи.
– Безумнейшая нелепица.
– Да-да. Именно так. И еще, по словам несчастной Анфисы, выбраться оттуда погибшие души не могут, потому как охраняют их души солдат из отряда капитана Юрьева, оставленные там намеренно для этого им самим.
– Невероятно. С какой целью вы рассказали мне эту сказку, Медников? Вы пытаетесь внушить мне, что Юрьев – язычник, приносящий реке кровавые жертвы? Вы сами-то себя слышите?
Отец Василий пожал плечами.
– Вполне. Однако я надеялся, что вы задумаетесь над этими словами, и, быть может, что-то из них и поймете.
Николаев цокнул языком и закурил новую папиросу.
– А еще кое-что я знаю из исповеди матери Никодима Лещука, с которым вы, возможно, все же найдете время поговорить.
– Прошу воздержаться от советов по ведению следствия, даже и в такой скрытой форме. И что же поведала вам старушка? Историю о домовых?
– В юности Никодим уехал из нашего города и его никто не видел годами. А перед его отъездом, который походил на побег, сгорел тут дом один. Купеческий. На пожаре и сам купец погиб, и все его домочадцы – и жена, и дети малые, и прислуга, всего семеро человек. Правда, потом говорили, что частью они не сгорели да в дыму задохнулись, а застрелены были.