– И это сделал Лещук?
– Мать его на исповеди сказала, что перед нею он в убийстве сына купеческого покаялся. Да только не по доброй воле такое вышло, а будто вынудили его. Совсем молод был Никодим, и случайно повстречал как-то каторжников – здесь у нас в них недостатка нет. Познакомились, выпили, опять повстречались – ну, как такое бывает. Вот они его и подбили дом купца обнести. Дескать, чистое дело. А в доме оказались люди, малые дети… Вот один из подельников и велел стрелять, а Никодим с перепугу и не отказался. А потом, стало быть, и в бега. И не поймали, и не доказали.
– Вы понимаете, что я смогу точно выяснить – была ли эта история?
– На то и рассчитываю, – отец Василий залпом опустошил стакан и бросил в него окурок.
– Передумал я после нашей беседы, Матвей Леонидыч. Пожалуй, пойду-ка я все же в церковь.
***
Священник ушел – одной помехой меньше, одной дилеммой больше. Пока его нет, можно продолжить обыск – только бы еще придумать, как избавиться от настырной Натальи Романовны – либо проследить за ним. Пошел ли он в церковь, как сказал – или же отправился предупредить кого-то о чем-то, а, может, и что-то спрятать.
Если бы не скверное состояние – Николаев едва стоял на ногах и всерьез опасался, что его покинет сознание – он бы выбрал второй вариант без особенных колебаний. Однако сейчас он совсем не был уверен в том, что это ему по силам.
Но и первый вариант не так плох, пусть и не грозил Медникову немедленным разоблачением. В его доме должно найтись хоть что-то, хоть что-нибудь – если даже и не уличающее напрямую, то хотя бы способное стать крючком, на который бы удалось подцепить Медникова и побудить к откровенности.
Впрочем, и сегодняшние его россказни определенно имели смысл, и на сей раз точно не в том, чтобы просто заговорить зубы. Все нелепые истории имели единую общую цель. Медников знал о планах Николаева на завтра – о намерениях показать фотографии Жукова и убитого, чье тело продолжало лежать в доме, Лещуку, а второго – еще и капитану. При том подозрения в адрес тунгуса и общие связи между ним и солдатами стали почти фактами. И священник сделал то же, что и сотни преступников до него: намеренно наводил на своих сообщников, желая выгородить себя.
Каждый из них был вплетен в эту паутину – и если эта мысль раньше казалась бредовой, то теперь Николаев в ее верности не сомневался.
Но кое-что, зля, оставалось неизменным: отсутствие доказательств и полное непонимание мотивов, которые, будучи известными, могли бы к ним подвести.
Задержанные же молчали. Пахом не только сам не проронил ни слова, но и, очевидно, сумел незаметно вразумить Глафиру – та замолчала после того, как отказалась от сделанного признания:
– Никого я не убивала! Не поняли вы меня!
Следы побоев, по ее словам, она получила, случайно упав с крыльца.
Обоим определенно было, что сказать, и теперь сыщик твердо намеревался разговорить их любой ценой. Пачкаться Николаеву хотелось ничуть не больше, чем раньше, однако, как видно, отсутствие щепетильности при выборе методов допроса было единственной возможностью, и он не собирался ее упускать.
Нужно было вставать и продолжать поиск чего-то неизвестного в пыльных ларях и сундуках – но Николаев, отхлебнув из стакана, закурил очередную папиросу.
Было в убийствах кое-что странное, о чем прежде он не задумывался – но теперь ухватился и пытался осмыслить.
Первыми – несомненно, при участии сегодняшних задержанных – погибли писарь и счетовод из городской управы. Один повешен, у другого перерезано горло. Тунгусским ножом – очевидно, выброшенным или хорошо спрятанным.
Третьей жертвой – с точно такой же раной – был Жуков, найденный тунгусом. Четвертый снова повешен – Лаврентьев. Пятый – Ялов – зарезан после побега тунгуса.
Способ убийства чередовался через одного. Неужели и впрямь здесь замешан некий ритуал?
Возможно, такие мысли – просто плод лихорадки. Но если нет?
Всего четыре года назад Николаев вместе с коллегами внимательно следил за таким делом. Тогда все газеты страны писали об убийстве киевскими евреями двенадцатилетнего Ющинского. Тело и кровь ребенка негодяи употребили в каком-то своем полуязыческом ритуале. И это в Киеве – а ведь языческие верования здесь куда сильнее, чем там. А если просто взять и лишь на миг предположить, что эти дикие люди и в самом деле приносили в жертву своему черному дракону соседей? Отсюда и туманность их мотивов, и неприязнь к чужакам, не желающим чтить здешние традиции.