В этом городке, полусожженном и полуразрушенном неприятельскими войсками, почти не осталось жителей. Они поспешно бежали отсюда, напуганные зверствами чужеземных войск, вторгшихся в страну.
Но все не могли бежать. Многим трудно было сразу пуститься с детьми и скарбом в неведомые скитания. Оставшиеся в городе не очень-то верили ужасным рассказам, намного опережавшим наступление вражеских войск. Война только еще начиналась, и им казалось, что она минует их город, как счастливо миновали его бедствия многих войн между местными милитаристами, возникавших часто, как весенние дожди.
Городок утопал в зелени на берегу реки, и жалко было покидать насиженные, привычные места, землю, возделанную упорным трудом многих поколений.
Уже через час после вступления японских войск большая часть города пылала ярким удушливым костром. Солдаты и офицеры шныряли из дома в дом, выволакивая на улицы молодых и старых, женщин и детей. Они хищно растаскивали добро, накопленное людьми за долгие годы тяжкого труда. Вопли и стоны наполняли улицы.
Повсюду на улицах лежали трупы безоружных, мирных и несколько наивных тружеников. И когда наконец, через два дня, опьяненных кровавыми оргиями самураев увели за реку, в бараки, сколоченные на скорую руку, в городе осталось всего лишь несколько десятков обессиленных голодом нищих и случайно уцелевших горожан. Улицы затихли, замерли.
Далеко из-за реки, с другого берега, в этот полусожженный, разграбленный, залитый кровью город иногда долетают воинственные песни. Они несутся из японского лагеря, из бараков. Их поют доблестные самураи:
Эта зловещая песня долетает в тишину испепеленных пожаром руин еще недавно цветущего, полного трудовых шумов маленького китайского городка Пинло на берегу великой Янцзы. Она долетает сюда и гаснет в еще тлеющих остовах домишек.
Японцы появились внезапно. Они окружили деревню со всех сторон.
Жители попрятались в своих фанзах ни живы ни мертвы. Они уже знали, что это значит, когда японская «императорская армия» захватывает китайские деревни. Они сидели в своих фанзах тихо, боясь шевельнуться, разговаривали едва слышным шопотом, затыкали кулаками рты плачущим детям.
Крестьяне думали, что чем меньше признаков жизни они будут подавать, тем скорее японцы уйдут дальше, не тронув их. Так думали эти простые люди, извечные труженики.
В деревне оставалась всего лишь половина ее жителей. Молодежь уже давно ушла в горы, откуда бесстрашно и неистово нападала на японских интервентов. В деревне остались старики, старухи, дети, женщины.
Сначала японцы вели себя мирно. Они расставляли повсюду караулы; возле самой околицы японский батальон разбил свой палаточный лагерь.
На деревенских улицах было пустынно и тихо, и только свиньи и поросята, изнывая от жары, с трудом, не поднимаясь с земли, переползали вдоль заборов вслед за уходящей прохладной тенью.
Вдруг по главной улице, поднимая тучи удушливой пыли, промчался, громыхая всеми своими частями, автомобиль. Он остановился на площади перед домом деревенского старосты, старика Ли Яна. Староста, как и все другие жители, спрятался в своей большой фанзе, в дальнем углу, на канах[44].
Из автомобиля вышли японские офицеры. Маленький худенький человечек, на носу которого крепко сидело пенсне с цепочкой, заложенной за ухо, распоряжался спокойно и уверенно. По тону его голоса и повелительным движениям рук в нем сразу можно было признать командира японского батальона. Это был майор Сано.
К площади вскоре подошли два взвода солдат. Они быстро поставили две огромные палатки для командира и офицеров и несколько маленьких для рядовых. Майор Сано сказал что-то офицеру, следовавшему за ним по пятам.
Офицер подозвал унтера и с ухмылкой бросил ему:
— Надо быстро приготовить хороший обед для господина майора и офицеров. Разживитесь дичью, да быстрее.
Унтер взял с собой десяток солдат и ушел. Через несколько минут после его ухода на улицах и дворах зашумели, закудахтали куры, завизжали поросята. Куры взлетали высоко на заборы, но ничто не могло их спасти от неутомимых и ловких преследователей.
44
Каны — широкая лежанка, сложенная из кирпича, отапливаемая снизу таким образом, что жар проходит вдоль всей лежанки, занимающей иногда большую пасть фанзы.