Тетя вышла. У меня тревожно стучало сердце. Что же мне сказать ханым? Как подать букет? С каких слов начать? Притвориться зевом — боджнурдским нищим? Да, кажется, это самое подходящее, что можно придумать.
Аллах, спаси… Входит Парвин. На лице играет улыбка. Я вытягиваюсь, как солдат перед командиром, подаю ей букет:
— Бану… Парвин… Поймите и простите… Нищий может подарить только зеленый листик… Примите, бану!
Парвин смутилась, щеки ее зарделись румянцем. Ей понравился мой изысканный тон и жест. Вот тебе и нищий!.. Мне тоже почудилось, что я в эти минуты важнее хана. Но едва вышла тетя, и вся моя храбрость улетучилась. Мы остались вдвоем. Спасай, аллах!.. Маленькая комната с глинобитными стенками в моих глазах вдруг превратилась в роскошную, зеркальную комнату. И всюду, везде отражалось лучезарное, улыбающееся лицо Парвин. Я окончательно опешил.
— Родной, Гусейнкули, до Миянабада очень далеко?
— Почему ты твердишь «да… да…» Больше слов не знаешь?
— Да… Да!..
Вошла тетя. Допрос и «казнь» прекратились. Парвин видела мою растерянность, торжествовала, радовалась, ласточка, и потихоньку смеялась. Потом прошептала на ухо тете какие-то слова, прижала букет к груди и убежала.
Счастье распирало мою грудь, сердце билось птицей.
Да, «волка ноги кормят»… и почтальона. Я все время на ногах, каждый день в пути. А когда идешь, время летит гораздо быстрее, чем, когда сидишь или лежишь. Это точно, поверьте мне. Почтальону надо верить. Не успел я освоиться со своей работой, гляжу — весна пролетела, лето наступило. А вот и осень желтой лисичкой подкрадывается. С деревьев опадают листья, ветки оголяются. Дерево без листьев — все равно что человек без одежды.
Неделя проходит, другая, третья… Бай бо! Снег пошел. Зима, значит!
Крупные, мягкие хлопья снега падают на лицо и тут же тают. Земля, корявые скалы, холмы покрываются ковром. С каждым днем снега все больше и больше. По утрам образуется хрупкий наст, хрустящий, звонкий, идти по нему сплошное удовольствие. Как будто сладкие леденцы грызешь.
У меня три драгоценных ковра, по которым я хожу, как Сулейман царь зверей и птиц: весной и летом расстилается предо мной роскошный зеленый ковер, осенью — желтый, а зимой белый. Зверей я вовсе не боюсь. Знаю их повадки, умею с ними ладить. Лисицы — те трусливые. Увидев человека, сразу скрываются с глаз. Шакалы подлые. У них не хватит храбрости напасть на путника. Волк — это другой зверь. Но если бояться их, то они сразу же растерзают. Для храбрости я покрикиваю, размахиваю палкой, свищу разбойником. Эй, никто не нарывайся!
ШКОЛА ВЗРОСЛЫХ
Как и говорил Ахмед, в Миянабаде открылся кружок по обучению взрослых — «классе экабер». Оплата сносная, два крана в месяц. Находясь в Миянабаде, я стал посещать этот кружок. Денег с меня не брали, потому что я — почтальон. Честь и уважение почтовому скороходу! Я так спешил на занятия, что даже не останавливался в Киштане. Учеба меня увлекла, захватила.
Школа находилась на восточной окраине города, в небольшом дворе, в одной из комнат вместительного дома. В ней собиралось до тридцати человек.
В основном взрослые люди. Ахмед и я были самыми младшими. Мы садились за длинный дощатый стол, посреди которого стояла лучистая керосиновая лампа, и слушали своего учителя.
Это была необычная школа, она заметно отличалась от киштанской. В той школе ученики во время занятий стояли на коленях, как рабы, а учитель-ахунд, словно истязатель с длинной палкой, сидел напротив. Здесь же, наоборот: ученики, подобно знатным господам, сидят за столом, а учитель, как слуга перед господами, стоит у доски с мелом в руках. Смотрю я на учителя и вспоминаю… Вот стою я в Каргузаре перед играющими чиновниками. Господа режутся в карты и не замечают моего присутствия, но я должен стоять, как статуя, если кому-то и что-то потребуется…
В голове не укладывается: учитель много грамотнее любого из тех чиновников, но он стоит предо мной и перед другими такими же бедняками, как я. Меня все время подмывает встать и сказать об этом учителю. Но мои одноклассники воспринимают это как должное, и я постепенно успокаиваюсь, привыкаю к новым порядкам.
Затаив дыхание, слушаю негромкую размеренную речь «ахунда» Арефа. Мне и остальным он нравится. Выше среднего роста мужчина, лет сорока, немножко сутулый, хотя это не особенно бросается в глаза. Запоминаются его черные выразительные глаза, четкая речь и быстрые, решительные — без суеты — движения. Возбужденно он ходит по классу, круто поворачиваясь на каблуках у стены, пальцы его рук, сцепленные за спиной, все время шевелятся. Руки за спиной он держит подолгу. Говорят, недавно освободился из тюрьмы, был смелым и активным участником Тебризского восстания. Привычка — ходить из угла в угол — появилась у него, видимо, в тюремной камере. Он не кричит и не ругается. Самое непонятное объясняет спокойно и внушительно.