Своим красноречием он будто сразил Парвин, она окончательно растерялась: смотрит на Ахмеда, вероятно, что-то хочет сказать, но не решается, никак не может осмелиться. Но и без слов понятно, чего она хочет сказать. Девушка восхищена моими друзьями.
Ахмед так непринужденно и незаметно вовлекся в обстановку, что я даже забыл его познакомить.
— Мама, Парвин! — кричу я, заглушая голоса Друзей. — А с Ахмедом-то вы не познакомились! Знакомьтесь. Это и есть Ахмед, мой миянабадский друг. Мы с ним вместе ходили в «классе экабер», у Арефа учились…
Друзья смеются, подтрунивают над моей суматошностью. Мама и Парвин тоже смеются. Потом наступает тишина. Самое время поднять рюмки с вином, выпить в честь «двух богинь», как назвал их мой друг Ахмед.
Вслед за угощением — песни. Первым затянул Аббас. Он поет курдскую мелодию, затем вступают Шохаб и Рамо. Наконец очередь доходит до Парвин, и я слышу райское пение, волшебный голос паризад. Поет она — словно перекатывается жемчуг в чистом горном роднике. Я слушаю и мысленно переношусь в киштанские горы и долины, вижу себя и ее на самом краю пропасти… Мы стоим обнявшись и смотрим вниз. А там на сотни фарсахов простирается долина в зеленых садах и прозрачных речках…
Уже стемнело, когда в комнату бесшумно вошел официант и поставил перед каждым гостем по порции «заг-фаран-плова» и по стакану простокваши. Кто его просил об этом? Никто как будто не выходил из комнаты. Мог бы сделать это Мирза-Мамед. Но его нет в городе. Где он сейчас? Позже, когда я провожал Официанта, спросил: сколько следовало уплатить за ужин.
— Уже оплачено, — ответил официант и кивнул в сторону Ахмеда.
— Уже успел, шантан!..
Поздно вечером мы возвратились в казарму.
Пять суток пролетели, как пять минут. Днем я показывал маме и Парвин город, ходили по магазинам, купили кое-что, а вечером собирались в гостинице вместе с моими друзьями.
В тот день, когда уезжали мать и Парвин, я пришел пораньше, чтобы наговориться вдоволь и потом не жалеть, что побыл с ними очень мало. Но разве наговоришься когда-нибудь досыта с любимыми людьми? Тем более, что и разговора-то настоящего не получается. Мама глаз с меня не сводит и говорит, говорит одно и то же:
— Сыночек мой, Гусо-джан! Звездочка ты моя… Я вырастила тебя, чтобы спокойно и радостно сесть на твою тень. Ты моя надежда, ты мой свет! Не забывай обо мне. Не оставляй долго в разлуке. Ты лучший из всех моих птенчиков!.. вечно будь для меня солнышком в небе!..
А я вынужден утешать ее, и тоже повторять:
— Мама, только не плачь! Лучше ругай меня, но не плачь. Мое сердце не выдержит твоих слез. Я всегда о тобой, ты мое солнце! Богиня моя!..
Парвин в это время стоит — лицом к полузавешенному окну. О чем она думает, я не знаю. Но у меня тяжело на душе: не хочется расставаться с ней. Такое ощущение, словно уносит она с собой мое сердце, и в груди остается темная пустота, холод и мрак…
Мать оставляет нас вдвоем, тихо выходит из комнаты. Я окликаю Парвин. Она поворачивается. Я вижу — у нее дрожат губы, она хочет что-то сказать, но не может, дрожит, мечется, будто чувствует, что мы с ней больше никогда не встретимся.
— Что с тобой, милая?
— Не знаю, Гусо-джан. Мне не хочется, страшно уезжать от тебя. Мне почему-то больно об этом думать… Уеду и ты забудешь меня. Навсегда… Одна…
— Что ты, милая?! О чем ты говоришь. Могу ли я забыть тебя? Никогда не забуду, моя ханым! Чувствую я другое… не начертано нам судьбой быть всю жизнь вместе… У меня не поднимется рука посягнуть на твое счастье. Ты богата и тебя ждет общество избранных, именитых. Если я не пущу тебя к этим людям, ты когда-нибудь проклянешь меня… Ты потом сгоришь со стыда, когда люди твоего круга будут говорить в глаза: «За кого ты, несчастная, вышла замуж? Разве ты не знала, что он сын презренного бедняка? Где твоя честь, где уважение к своему знатному роду?!» О, Парвин, я буду всю жизнь гореть в пламени любви, зажженной тобой, но не позволю, чтобы смеялись над тобой сытые, мордастые богачи!
Обдуманно и бесповоротно выносил себе смертельный приговор. Мне чудилось, что я бил обухом топора по голове своей судьбе. Как всякий, приговоренный к смерти, я не мог спокойно и бездеятельно ждать последнего часа. Я храбрился, но у меня был жалкий вид, и Парвин смотрела на меня с жалостью. Когда я высказался до конца, она улыбнулась, прижала мою ладонь к своей щеке, заговорила страстно и даже с оттенком властолюбия:
— Ты мой любимый!.. Зачем ты об этом говоришь? Не будь же наивным. Что бы ты не говорил, я всегда, всю жизнь буду с тобой рядом. Ты обязательно приедешь ко мне. Я этого хочу и сделаю так. Ты слышишь, милый?