Лишь на третий день прибежали гонцы от Мономаха вместе с доверенным его боярином Ратибором.
— Отказался! — Единственное и невероятное слово упало на головы будто обух.
Мономах отказался от Киева? От них? Не может этого быть!.. Он за Киев когда-то был готов проливать братскую кровь.
— Ратибор, чего молчишь?
— Отказался, — подтвердил боярин. — Князь Володимир Всеволодович велел благодарить за честь. Но он не хощет переступать закона земли Русской и заповедей своего деда: каждый да владеет отчиной своею. Киевский стол должен приять Святополчич...
Первым упал перед ним на колени тысяцкий Путята — двор его был разгромлен и сожжён. За ним бухнулись на землю другие бояре.
— Молим! Киев погибнет от мятежа. Киев горит!.. Гибнет наша земля! Гибнет благодатьство!.. Боярин, передай нашу мольбу Володимиру Всеволодовичу: хощем имети его твёрдую руку в Киеве! Пред ним склоняем свои головы!..
Ратибор будто этого и ожидал.
— А потом будете изгонять из Киева? — чиркнул гневным взглядом из-под светлых бровей.
— Лучше подчиниться воле Мономаха, нежели сгинуть от черни! — Путята вытирал искренние, может, впервые в жизни искренние слёзы на щеках. — Молим тебя, боярин, уговори князя.
Ратибор повернулся к обросшему седыми волосами переяславцу, в котором едва можно было узнать Нерадца.
— Коль так, вели седлать новых лошадей. Нерадец, слышишь, что молвили киевские мужи?
— Слышу... Они молвят то, что должны были молвить ещё в Городце...
— А что скажет княгиня? — вдруг обратился Ратибор к молчаливой чёрной женщине, сидевшей в углу.
Её никто в эти дни и не вспомнил — жены Святополка, матери младших Святополчичей, дочери давно погибшего грозного Тугоркана. Её никогда ни о чём не спрашивали с тех пор, как переселилась из своих кибиток в княжий дом...
И она растерялась.
Её слово что-то значит?
Тотура-Мария удивлённо и скорбно подняла чёрные брови. Губы её задрожали... Горькая обида многолетнего полона её в этих хоромах будто выплеснулась наружу... Ох и хитёр же Мономах! Всё предвидел, никого не забыл! В эту горячую минуту заручился поддержкой всех... В Киеве — сумятица... Сегодня ночью, может, подожгут и эту её золотую темницу — княжьи палаты. Что может она сказать? Она не хочет идти против воли киевских бояр, а её сыновья не справятся с бунтом...
Княгиня поклонилась Ратибору и Нерадцу:
— Да придёт Володимир Всеволодович и защитит киевский стол...
— Нерадец, слышишь, великая княгиня киевская сказала: да придёт Володимир Всеволодович...
— Слышу, — ответил Нерадец. — Но пусть киевские бояре сами едут к нашему князю и сами молят его.
— Дело молвишь, Тур... Я пойду! — встал Путята.
— И я!.. — подскочил Поток.
Несколько рук потянулись к Нерадцу.
— Путята пусть остаётся в Киеве: князя нужно похоронить как должно, с честью, — распорядился Ратибор.
Путята беспомощно оглянулся на своих бояр, но те мгновенно спрятали глаза, втянули головы в плечи, отвернулись. Конечно, тысяцкий должен хлопотать в таком деле, как похороны князя. Их дело — сторона...
Путята другого и не ждал. Вздохнул и вдруг обернулся к Тотуре-Марии:
— Княгиня, готовь побольше серебра для раздачи бедным. Всё, что имеешь, отдадим киянам. Купим спокойствие в Киеве. А что — нет? Вот увидите! Я знаю, как говорить с чернью! Не с крестом! Не словом! — серебром!.. серебром!..
Сколько же этого серебра высыпалось на землю дорогой от княжеской гридницы до церкви Богородицы — Десятинной, усыпальницы киевских князей. Белой стала бы дорога, если бы оно осталось лежать... А потом ещё серебро сыпалось тяжёлым дождём в толпы, которые собирались у храма, когда уже клали тело Святополка в мраморную гробницу. Путята сам хватал его пригоршнями из кожаных мехов, которые тащили на санках вместе с усопшим князем, ибо покойника, по дедовским обычаям, везли ко храму на санках. Великая княгиня со своей прислугой сама шла в толпе и совала в руки куны, лобцы, ногаты, медницы, резаны...
Чёрные, потрескавшиеся ладони, согнутые крюковатые пальцы жадно хватали их, и это серебро будто испарялось — бесследно исчезало. А те ладони и те пальцы вновь тянулись к ней, требовательно, угрожающе... Серебра!.. Серебра!.. Дрожащими руками княгиня и Путята выгребали его остатки со дна мехов. А потрескавшиеся ладони тянулись и тянулись с ещё большей жадностью.
Княгиня уже несколько раз посылала своих челядинов ко двору. Те тащили ещё мехи. Наконец ей сказали: «Это уже — всё!»
— Это всё уже, боярин, — устало сказала она Путяте. — Давай своё теперь.