— Глеб, я-то ведь тоже возвращенец. — Слава улыбнулся. — Прервал эмиграцию и блудным сыном приехал в Казань.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал Веретинский.
— Ты имеешь в виду, что не хочешь сталкиваться с моей рожей на углу. — Славина улыбка расширилась. — Давай-ка я тебе чая налью.
— У меня свой чай. — Глеб кивком указал на ополовиненную кружку с пивом.
Чтобы увести разговор в сторону, Веретинский рассказал историю с Федосеевой, влюбленной в стихи студенткой, польстившей преподавательскому самолюбию.
— Девочка сама в руки идет, — прокомментировал Слава.
— Ага.
— Препод обязан спать со студентками. Если он, конечно, претендует на то, чтобы его любили.
— Мне по статусу не положено. Я доцент, а спать со студентками — это прерогатива профессоров.
— Как это?
— Есть байки о профессоре, женившемся на первокурснице. Я пока не дорос до таких приключений.
— Ломай систему. Это классно, когда препод может дать подопечным больше, чем знания.
— Да ну тебя. Вот ты бы закрутил с посудомойкой?
Лицо Славы приобрело сосредоточенное выражение, как у мыслителей на бюстах.
— Береги свою… — сказал он. — Как ее?
— Ира.
— Береги и воспитывай ее.
— Буду воспитывать в ней внимательность к тексту.
— Я всерьез. Ничто не портится так быстро, как хорошая девушка, — изрек Слава. — Сегодня она сеет разумное, доброе, вечное, книжки читает, а завтра выкладывает в «Инстаграм» фото из кальянной с шлангом во рту и трахается в туалете ночного клуба. Все потому, что хорошая девушка падка на соблазны и не разбирается в жизни.
— Описал эволюцию Алисы в двух словах, — сказал Глеб.
— Я вкратце обрисовал путь типичной шкуры, — сказал Слава. — Именно поэтому твоя задача — привить твоей студентке элементарные представления о том, что правильно.
— Хотя бы о том, что неправильно.
— Хотя бы так. Родители для нее не авторитет, она теперь слушает промоутеров, читает паблики и прогрессивных блогеров. И всему этому противопоставлено университетское образование. В том числе и в твоем лице. Значит, будущее Иры зависит и от тебя.
— Забью слоган себе в голову.
Друзья расправились с остатками еды. На прощание Слава в сто первый раз посоветовал положить болт на Алису и Лану и передал привет Лиде.
Едва ли существовали друзья лучше Славы. Его сальные мужицкие шутки Глеба не смущали. Он бы с удовольствием проголосовал за старого товарища, баллотируйся тот в мэры или в президенты. Веретинский назначил бы его главнокомандующим Российской армией и доверил бы ему пищевую промышленность.
А еще Слава не выносил литературоведение и утверждал, что филологи навязывают свое толкование текста. «Как будто заявляются без стука, трахают твою жену и наставляют тебя, как правильно это делать с научной точки зрения» — так характеризовал друг деятельность литературоведов.
После встречи Глеб направился к университету. Ничто его не раздражало — ни студентки, позировавшие для фото у памятника Ленину, ни гибэдэдэшники в салатовом, со стахановским рвением перерабатывавшие норму, ни голубиный помет на бордюрах, ни реклама на пункте проката велосипедов. В воздухе витало предчувствие далекой прохлады.
Глаза бредут, как осень, по лиц чужим полям.
Лица не то чтобы располагали — скорее, не отталкивали. Не внушали острого желания затеряться в книгах с красным переплетом или уткнуться в монитор с порно. В такие мгновения Веретинский почти любил все, присущее человеку, и не вспоминал, что мизантропы предпочтительнее гуманистов, так как последние норовят использовать ближнего своего ради высшей цели.
Пустынный двор за библиотекой завораживал тишиной. Деревья, видавшие встречи и расставания, подслушавшие тысячи доверительных разговоров, приветствовали Глеба шелестом листьев. На ступеньках лестницы, спускавшейся к Ленинскому саду, кто-то сложил композицию из окурков и двух винных бутылок. На парапете были начертаны доморощенные изречения «Твой Бог мертв» и «Любовь не спасет человечество». Автор едва ли догадывался, как заест его в будущем тоска по временам, когда отвлеченные понятия еще занимали воображение, а мир укладывался в прокрустово ложе размашистых обобщений, когда не подтачивалась сомнениями убежденность, будто выброшенные в пустоту сокровенные слова достигнут адресата и непременно будут верно истолкованы. Автор вряд ли осознавал, как неразумно отпускать на волю рефлексию. Обретя самую вредную из привычек, привычку додумывать мысль до конца, он уже не сумеет заглушать ее выпивкой или чем бы то ни было. Ни любовь не спасет, ни Бог, ни беседы задушевные, ни стихи. Веретинский уж точно знал. Он, пусть и приучился обрывать горькую мысль на середине, уже чувствовал себя несчастным, и уязвимым, и старым.