Он взял с полки первую попавшуюся книгу. Что-то о ведах.
— У нас все бессистемно расставлено, — сказала Саша. — Надо бы рассортировать по алфавиту и тематике.
— Алфавитно-тематическое распределение — это фашистский способ организации пространства.
— Да что вы такое говорите!
Саша засмеялась.
— Может, и не фашистский, а для деловых особ. Для тех, у кого нет времени проводить в книжном магазине больше пяти минут. Я же люблю потрогать обложку, пробежаться глазами по аннотации. Замечала, что большинство из них пишется дилетантами? — С этими словами Веретинский достал сборник Кинга «Все предельно» в болотного цвета обложке и развернул титульником к Саше. — Великий и ужасный Стивен Кинг, долгих ему лет. Слушай. «Пятнадцать леденящих кровь историй от жестокого и агрессивного эстета тьмы. Пятнадцать дверей в мир страха, боли, обреченности». Дичь.
— Дичь, — сказала Саша.
— Любой мало-мальски разборчивый читатель, воспитанный на классике, после такой аннотации к книге не притронется, — сказал Глеб. — Между тем сборник хорош. Взять хотя бы заглавный рассказ. История о том, как важно правильно распорядиться талантом. Иронично, что творец осознает это только тогда, когда он оброс связями, когда он уже вписан в систему и вовсю разбрасывается своими исключительными умениями. И он вынужден делать запоздалый выбор, на что расходовать остатки опороченного дара.
— Не читала, — сказала Саша. — Заинтриговали.
— Кинг — стоящий автор. Не Гете, конечно, но внимания заслуживает.
— Он модный. Это наталкивает на подозрения. — Саша помедлила. — Так, наверное, некоторые читатели рассуждают.
— «Модный» — точное слово, — сказал Глеб. — Жаль, его испортили. Шекспир, Бальзак, Диккенс, Толстой — эти ребята при жизни считались модными, а теперь недосягаемы для критики.
— Я люблю Диккенса, — сказала Саша.
— И я. Он оптимист.
Веретинский раскрыл наугад тяжелый том «Под сенью девушек в цвету». Глаза выхватили монструозное предложение на полстраницы. Неужели в это вникает кто-то, кроме переводчиков?
— У русских литературоведов есть неприятная черта, — сказал Глеб. — Те книги, которые им неинтересны, они часто объявляют недостойными. В особенности это касается фантастики. В этом чувствуется снобизм. Сколько добротных авторов отвергается с ходу, даже представить страшно. Лавкрафт, Ле Гуин, Саймак, Кинг. Я не утверждаю, что они ровня Хемингуэю, Сартру, Томасу Манну. Суть в том, что эти писатели не заслуживают того, чтобы о них умалчивали.
— Сурово вы литературоведов! — сказала Саша.
— Пока они нас не слышат.
Девушка смущенно улыбалась за кассой.
— Разоткровенничался, — сказал Веретинский. — Выболтал профессиональные тайны.
Преподаватель вытащил с полки томик Китса. Британское издание. Лондон, 2006. В бытность студентом Глеб прикупил себе для коллекции Байрона в оригинале и прочел всего два стихотворения — «She walks in beauty» и «Love & Death».
— Глеб Викторович, вы же картины не видели, — сказала Саша. — Надо было первым делом показать.
— Какие картины?
— Казанских художников. Они в соседнем зале.
— Я из казанских художников только Лану Ланкастер знаю. И Рамиля Гарифуллина. Честно говоря, если это их художества, то…
— Нет-нет, Глеб Викторович, это даже близко не Лана.
Саша повела Веретинского в другую комнату, включила свет и торжественным взмахом руки указала на полотна. Первая картина оказалась по-русски безрадостным пейзажем в окне поезда. На дальнем плане мучили глаз скошенная нива, склонившийся забор и две прогнившие хибары, точно нарывы на черной земле; а на переднем художник изобразил два стакана с подстаканниками и засаленную колоду карт на вагонном столике. Слишком типично, чтобы вызвать бурю эмоций.
Вторая картина, размером с постер, притягивала и отталкивала одновременно. Супруги, обращенные в профиль, в сумерках сидели по противоположные стороны кухонного стола, впившись друг в друга глазами. Так друг на друга не смотрят даже враги — столько укора источали их взоры. Старательному реализму пейзажа с домами-нарывами здесь словно противопоставлялась обманчивая небрежность гротеска. Каждый штрих на месте. Обои леденистого оттенка, открытый холодильник, извергающий потустороннее свечение, окутанная зеленой аурой плита с зажженными конфорками, ночь с размазанными по небу звездами в незанавешенных окнах, немая неприязнь на лицах супругов. И что-то еще в их взглядах. Усталость? Тоска?
— Определенно талантливо, — сказал Глеб, смущенный тишиной. — Безмолвная боль затаенной печали.