- Розовый комми, - подсказал Джим, пробираясь мимо отца лицом к нему. Сын приготовился в случае чего дать сдачи, но его пробирала дрожь.
- Вот-вот! В самую точку! - проревел отец. Но Джим уже бежал через холл. У самой двери в свою спальню он увидел, как открылась дверь в дальнем конце коридора. Из узкой щелки вырвался мерцающий свет и сильный запах ладана. Выглянула мать. Она, как обычно, молится и перебирает четки, стоя на коленях перед статуэтками в своей комнате. Она прекрасно слышит, как они ругаются, но вместо того, чтобы выйти и заступиться за сына, прячется за дверью и ждет, когда воцарится мир и покой, хотя бы относительный.
- Скажи Богу, пусть вставит себе! - крикнул Джим. Мать ахнула и скрылась, медленно и бесшумно притворив за собой дверь. Вот такая у него мать. Медленная и беззвучная, тихая и кроткая. И проку от нее не больше чем от тени, на которую она смахивает. Она так долго жила среди призраков, что сама стала призраком.
ГЛАВА 5
Джим, уже одетый и со школьной сумкой в руке, выскочил из дома. На пороге, изрыгая оскорбления и угрозы, стоял отец. Нет, он не собирался преследовать сына за пределами своей территории, на которой чувствовал себя в безопасности. Здесь, у себя, он царь, бог и воинский начальник. Хотя его земля на самом-то деле не его, а банковская, если уж соблюдать точность. А если туннели и шахты под домом будут все так же оседать, она скоро станет просто мать-сырой землей.
Небо было ясное, и солнце обещало прогреть воздух градусов до семидесяти с лишним. Отличный денек для Хэллоуина, хотя по радио и сказали, что попозже соберутся тучи.
Это только внешне. Вокруг Джима громыхал гром, точно сердитый людоед швырял на своей кухне горшки и сковородки. Черные тучи неслись по его персональному небу, предвещая, что дальше будет еще хуже.
Эрик Гримсон продолжал кричать и тогда, когда сын отошел на квартал от дома. Пара соседей высунули головы за дверь посмотреть, что за гвалт. Джим летел вперед, размахивая сумкой, где лежали пять учебников, в которые он накануне вечером и не заглядывал, карандаши, шариковая ручка и две тетрадки, в которых Джим в основном пытался писать стихи. Еще там лежали три потрепанные и грязные книжки в бумажных обложках: "Нова-Экспресс", "Венера в раковине" [Роман Ф.Ж.Фармера (Примеч. ред.)] и "Древний Египет".
Мать не успела приготовить Джиму завтрак. Ну и ладно. Все равно желудок жжет, точно кулак, в котором зажата раскаленная докрасна колючая проволока.
Чересчур много, чересчур долго,
Когда же Большой Взрыв разнесет его в клочья?
Он уже грядет, он уже грядет.
В тетрадке было последнее стихотворение Джима, "Ледники и новые звезды".
Гори, гори, гори, гори!
Ничто не покажет, как я накален.
Слова - лишь тени; ярость - вот суть.
Дядя Сэм мой огонь прихлопнет,
Дядя Сэм - ползущий ледник,
В нем пять миль высоты, он горы
Состругивает под гребенку.
Ледник хочет, чтоб все было плоско,
Он хочет всякий огонь загасить.
Папа с мамой - ледовые горы,
Идут на меня охладить мой огонь.
Гигантский айсберг Белого дома,
Тролли из ФБР,
Бесы из ЦРУ,
Оборотни-легавые окружают меня.
Морозильник тюрьмы мой огонь заморозит.
Ахав преследует Моби Дика,
[Герой романа Г. Мелвилла "Моби Дик", капитан, преследующий
легендарного белого кита. (Примеч. пер.)]
Белого, как здоровенный член,
Ахав срывает маску с Бога,
Он - снаряд, готовый взорваться,
Но он только свечка по сравнению со мной.
Эру за эрой, век за веком
Старый диспетчер Время при деле,
Экспресс "Солнце" знай себе шпарит
К станции под названием Новая,
Взрывает, сжигает, испепеляет,
Усеет Плутон осколками Марса,
Ледник отдаст мой застывший труп,
Ледник, как и все кругом, загорится,
Застывший труп снова вспыхнет огнем.
Праведный огонь не загасишь.
Гори, гори, гори, гори!
Здесь было сказано все, однако не совсем все.
Вот почему кино, живопись и рок - особенно рок - иногда лучше слов. Они высказывают то, чего нельзя высказать. Лучше, чем слова.
Улица вокруг Джима на миг заколебалась. Стала мерцающей и зыбкой, как мираж в пустыне. Потом остыла и сделалась опять незыблемой. Корнплантер-стрит стала такой же прочной, как пару секунд назад. И такой же убогой. В семи кварталах от Джима над крышами маячили черные гигантские трубы и верхние этажи сталепрокатного завода Хелсгетса. Гиганты были мертвы, ведь из них не валил больше черный вонючий дым. Джим помнил их живыми, хотя это было давным-давно, точно в прошлом веке.
Дешевая заграничная сталь задушила металлургию района. С той поры так казалось Джиму - и начались несчастья его родителей, а стало быть, и его несчастья. Плавильные печи, извергая на город грязь и отраву, извергали также и благосостояние. А вместе с чистым воздухом пришли бедность, отчаяние, ярость и насилие. Хотя горожане могли теперь рассмотреть дом в двух кварталах от себя, своего будущего они разглядеть не могли и как будто не очень к этому стремились.
Эта улица и весь город были настоящей "Улицей Отчаяния", о которой поет Боб Дилан.
Джим вез по растрескавшемуся тротуару свои грязные, потертые ботинки. Он шел мимо двухэтажных бунгало, построенных сразу после войны. Перед некоторыми из них были палисадники; заборчики кое-где были выкрашены белой краской и не так давно подправлены. Внутри загородок были кое-где красивые газоны. А там, где травы было мало или вовсе не было, стояли на кирпичах старые машины или разобранные мотоциклы.
Утреннее солнце сияло на безоблачном синем небе. Но Джиму давно уже казалось, что свет в Бельмонт-Сити не такой, как везде. Здесь он был особенно резким и в то же время точно песок. Как может солнечный свет в чистой атмосфере напоминать песок? А вот поди ж ты. Джим не помнил, с каких пор ему стало так казаться. Вроде бы с тех, как у него начали расти волосы на лобке. Бздынь! И вот Он, необоримый Он. Бздынь! Он встает и раздувается, как рассерженная кобра, ни с того ни с сего - был бы хоть малейший намек на секс. Что угодно - фильмы, фото, реклама, шальные мысли, возникающие в уме образы - пробуждает Его к жизни, точно колдунья при помощи волшебной палочки. Бздынь! А вот и Он, хочешь красней, хочешь нет.
Тогда-то дневной свет в Бельмонт-Сити и стал резким и песчаным.