Не раздумывая излишне долго и не дожидаясь, пока ее подозрения станут действительностью, королева подобрала пышные юбки (чтобы не запнуться ненароком о подол) и отвесила ненаглядному Конану пинок, как раз в то мгновение, когда он галантно склонился для поцелуя.
Киммерийца нелегко было удивить, чем бы то ни было, а тем более застать врасплох, но Зенобии это удавалось, причем неоднократно, уже на протяжении почти десятилетия. Конан ткнулся лицом в волосы девушки, и, хотя равновесие удержал без труда, ни о каком дальнейшем обмене любезностями не могло быть и речи. Он обернулся, восторженно глядя на жену.
— Осторожнее, милый,— нежно проворковала она, скромно потупившись,— так недолго потерять лицо.
Стоявшие позади девушки старейшины, прекрасно разобравшись в том, что произошло у них на глазах, и изо всех сил стараясь сохранить серьезный вид, все-таки позволили себе сдержанно улыбнуться. Зато жених девушки, оказавшийся в первых рядах и с тревогой наблюдавший за этим маленьким происшествием, облегченно вздохнул, расплылся в улыбке, и Зенобия, поймав на себе его благодарный взгляд, ответила ему благосклонным кивком. Вперед вышел седой старик («Дед девушки»,— шепнул на ухо королю Троцеро) и заговорил:
— Четвертый уже год обильно родит земля в благословленной Всеблагим Аквилонии и жемчужине ее — Пуантене, а в этот год — как никогда прежде! И пусть принято думать, что на все воля Митры, а я скажу от себя, что в том гораздо большая заслуга нашего короля, подарившего людям спокойствие мирных будней и уверенность в завтрашнем дне!
Конан никогда не страдал ложной скромностью, но в это мгновение посчитал, что умудренные жизнью и убеленные сединами старцы явно перегнули — на роль правой руки Митры он претендовать не мог, хотя и был некоторое время сподвижником Подателя Жизни. Правда, для киммерийца их содружество закончилось весьма плачевно, и вспоминать об этом король не любил. Он хотел было что-то возразить, но в это время вокруг закричали: «Да здравствует король!» — и слов его не услышал никто.
Видя разыгравшееся вокруг безумие, король плюнул на все и решил не протестовать, и, хотя отвечать каждому возможности у него не было, он старался хотя бы улыбкой показать свое благорасположение. Поначалу он стоически выносил обрушившийся на него поток шумных и обильных славословий, но очень скоро обнаружил, что лицевые мышцы свело неким подобием судороги и он уже не в силах согнать с лица глуповато-восторженное выражение самодовольного монарха-кретина. Терпению его тут же пришел конец, и он пресек это безобразие самым решительным образом. Однако такой поворот событий вовсе не огорчил горожан. Наоборот, они словно ждали этого: тут же, прямо на свежем воздухе, как по мановению волшебной палочки, появился опоясывающий площадь ряд столов, и оставалось лишь диву даваться, как ножки их не подломятся от обилия напитков и снеди.
Наконец-то Конан почувствовал себя в привычной обстановке. С тем же неукротимым рвением, с которым только что славили короля, люди набросились на ожидавшие их на столах яства. Впрочем, здравицы следовали одна за другой, правда, теперь они не лились сплошным потоком, ведь желавшие высказаться должны были, по крайней мере, опорожнять поднятые в честь короля кубки. Однако постепенно интересы подданных слегка изменились. Местные красотки, несмотря на казус, приключившийся с их товаркой, наперебой приглашали короля, и Конан плясал за двоих, ел за троих и пил за десятерых, но постоянно чувствовал на себе пристальный взгляд Зенобии.
Когда, наконец, тронулись дальше, было уже далеко за полночь, и впервые за все путешествие киммериец порадовался, что отправился в путь в карете.
— Скажи-ка мне, Троцеро, дружище, много ли еще нам предстоит сделать остановок на пути?— задал он вполне невинный вопрос, вызвавший звонкий смех жены и сдержанную улыбку графа.
— Не меньше трех, мой король!
И, услышав подобный ответ, Конан высказал мысль, на первый взгляд немудрящую, но полную глубокого житейского смысла:
— Счастлив тот король, которого любят подданные, но после сегодняшнего пира мне хочется, чтобы любовь эта проявлялась не столь бурно.
Троцеро был вполне доволен собой: бал удался на славу, и по этому случаю настроение графа было великолепным. Граф посмотрел в распахнутое настежь окно, на сверкающие в небе звезды. Густая бархатная чернь переходила на горизонте в тонкую фиолетовую полоску — ночь близилась к концу. Скоро на востоке заалеет заря, а веселье между тем все набирало силу. Принц Конн, конечно же, непривычный к таким развлечениям, прикорнул в кресле, но позволил себе такую вольность лишь после того, как его свиту, состоявшую из десятка девочек-погодков, чьи родители принадлежали к цвету пуантенского двора, несмотря на бурные протесты, увели няньки в отведенные для них спальни. Лишь тогда юный королевич, чье внимание более ничто не удерживало, не успев даже осознать, насколько устал, опустился в кресло и заснул.
Граф мягко усмехнулся, с любовью глядя на мальчика, словно тот был его родным сыном. Весь вечер принц был окружен неослабевающим вниманием, и неугомонные озорницы буквально загоняли его. Троцеро перевел взгляд на танцующих и мгновенно увидел королевскую чету. Они действительно были королем и королевой, не по званию, но по сути своей, и теперь повелитель Пуантена невольно залюбовался ими. Время оказалось не властно над королем. Его мощное тело упорно не желало подчиняться общему для всех течению жизни. Внешне он оставался все так же могуч и строен, как и двадцать лет назад, когда они познакомились. Годы почти не тронули серебром его смоляную шевелюру, а появившиеся на лице морщины говорили скорее о мудрости, чем о прожитых годах, а это далеко не всегда одно и то же.
Бережно, словно драгоценную, кхитайской работы фарфоровую вазу, обнимал он свою королеву, прекрасную, как раскрывшийся на заре, увлажненный утренней росой бутон розы. Троцеро видел, с какой завистью многие взирают на них, и от этого на душе у него потеплело, ведь он пригласил лишь своих друзей, и среди них не было черных завистников. К тому же чувства окружающих были вполне понятны ему, ощущавшему то же самое… Да и как, в самом деле, можно не завидовать чистой, светлой завистью, видя настоящую большую любовь, пронесенную сквозь годы и тяжелые испытания?!
Поймав себя на этой мысли, граф усмехнулся: ему ли жаловаться на судьбу! Верно поставив в свое время — не по расчету, но по велению сердца — на киммерийца, в дальнейшем он ни разу не пожалел о сделанном выборе и даже не потому, что, став королем, Конан остался его другом. Аквилония, до того заплывшая жиром и раздираемая внутренними пороками, наконец-то задышала полной грудью, и в этом как раз была заслуга именно его, короля, мечом прорубившего себе дорогу к трону!
Троцеро посмотрел на пирующих и вспомнил другой бал почти десятилетней давности, когда юную королеву похитила гнусная тварь, а король, не раздукя мывая, снял со стены свой верный меч и отправился в путь, чтобы пройти полмира и вырвать ее из грязных лап кхитайского мага Ях Чиенга! «Тьфу ты!— одернул он себя.— Не к месту и не ко времени такие мысли!» Он выругался, не думая о том, что, вполне возможно, возникли они совсем не случайно. Если бы граф оглянулся… Но он совсем замечтался, а потому не видел, да и не мог увидеть застывшего в окне у него за спиной лица.
Лик прекрасной женщины, неподвижный, словно маска, до поры отрешенно взирал на пирующих, словно не видя их. На первый взгляд он производил впечатление необыкновенно искусно выполненного витража. Однако длилось это недолго. Вот взгляд женщины дрогнул, принялся шарить по толпе, пока не отыскал короля с королевой, и какое-то время неотрывно следовал за ними по залу. Что за мысли в это время рождались в голове незнакомки, этого не мог знать никто, но в следующий миг прекрасное лицо исказилось гневом и жгучая ненависть до неузнаваемости исказила прекрасные черты. Но и эта перемена закончилась быстро: ненависть сменилась диким беззвучным торжествующим хохотом, и видение пропало.