Эмма сначала, как и всегда, отреагировала равнодушно, не придав этим жутковатым звукам абсолютно никакого значения, по причине их невеликой важности. Вернее, равнодушно для себя нынешней. Равнодушно для голоса, обитавшего в глубинах ей сознания. Но не равнодушно для себя прежней, которая ещё могла пробудиться в нужный момент, широко раскрыв глаза, застланные дымкой вечной скуки.
Сделав резкое движение, Эмма, словно опомнившаяся от недлительного забытья, распахнула поскрипывающую дверь и, пробравшись в комнату, пристально вгляделась в очертания объектов, что тонули в мягком ночном мраке. Попытка что-то увидеть окончилась неудачей, так как ничего, кроме смутных силуэтов дивана, комода, хилых цветов и нескольких маленьких зеркал, она не приметила.
Однако о присутствии Эммы в комнате родители уже явно знали, а значит, прятаться было глупо — Колдвелл прекрасно это осознавала, поэтому, не став медлить, практически сразу прокралась к кровати, где, нащупав пыльный светильник, осторожно надавила на заедающий выключатель. Блеклый свет озарил спальню, разнёсся по ней множеством переливающихся бликов и, сфокусировавшись в середине, очертил жутковатую картину.
Томас, одетый во всё чёрное, словно вестник смерти, навис над опрокинутой навзничь Роуз. В правой руке он крепко сжимал нож, чуть заметно поблёскивавший в дрожащем свете лампы, а в левой — единственное украшение, которое, как ни странно, ещё сохранилось у несчастной женщины. Руки мужчины, явно не могшего решиться на безжалостное убийство, заметно дрожали, а с губ невольно срывались какие-то слова, разобрать которые пока что не представлялось возможным, — наверное, это были угрозы, а может, какие-то последние, ранее не сказанные речи — Эмма не ведала.
Роуз тихонько постанывала, то ударяя костлявыми руками о холодный пол, то впиваясь ногтями в своё же лицо, уже и без того испещрённое неровными линиями кровоточащих царапин. Она молила мужа. Молила слёзно, горько, из последних сил. Молила оставить её, выпустив из рук нож и дав ей спокойно умереть, или, если другого выхода нет, просто убить, вонзив оружие в её горячую плоть.
Но Томас, сжимавший нож с прежним ажиотажем, явно не собирался исполнять её просьбы. У него были другие планы — Эмма, стоявшая совсем рядом, чувствовала это. Он не собирался убивать, несмотря на то что питал к жене лютую ненависть. И нож, скорее всего, первым делом побывал вовсе не в его руках, а в ослабленных ладонях Роуз, отчаянно жаждавшей покончить со своей никчемной жизнью.
Наверное, в глубине души девушки, ещё не ставшей монстром, вовсе не способным чувствовать, что-то чуть заметно дрогнуло — но апатия вновь отвоевала победу в этой неравной битве. Несмотря на то, что глаза Эммы, упорно наблюдавшей за разворачивающимися действиями, невольно расширились, а губы как-то странно искривись, она не стала предпринимать никаких отчаянных мер, в которых по-прежнему не видела даже намёка на смысл.
Всё равно она бы ничего не смогла сделать с родителями — сколько бы ни старалась, ведь они уже приняли окончательное решение, они знали, на что шли, а значит, их уже однозначно было не остановить никакими жалкими, смотрящимися поистине нелепо действиями. А думать обратное — проявлять ребяческую наивность, совершенно неуместную в подобных ситуациях.
Эмма ещё немного постояла на месте, затуманенно взирая на страшную картину, а затем, поняв, что попусту тратит время, бесшумно погасила свет и, уже не глядя на родителей, вышла за порог комнаты.
Отец, занятый женой, явно не заметил девушку, что радовало, ибо почти всякому, у кого в семье происходит нечто подобное, вероятно, не слишком хочется принимать в этих действиях непосредственное участие, а уж тем более — попадаться на глаза человеку, ненавидящему абсолютно всех из своего окружения.
Хотя два года назад, скорее всего, всё бы было иначе. Если бы нечто подобное произошло в семье Колдвеллов тогда, Эмма, преисполненная мечтами о мире в семье, непременно бы вмешалась, и, возможно, ей бы даже удалось всё уладить. Но теперь она жила лишь апатией и слушала лишь голос безразличия, поселившегося в каждом уголке её сознания.
Вернувшись в свою комнату, Эмма, уставшая от всего, рухнула на кровать. Спать больше не хотелось, так как картина, развернувшаяся глазам девушки, напрочь отбила всякое желание погружаться в мир грёз. До утра же ещё оставалось достаточно много времени, которое Колдвелл собиралась провести наедине с собственными тягостными размышлениями.
Но неожиданно Эмма ощутила, будто что-то спёрло её дыхание, в горле словно возник какой-то болезненный комок, отчего девушка, ранее не ощущавшая ничего подобного, начала задыхаться.
Чтобы как-то справиться с неприятными ощущениями, Эмма, с трудом поднявшись с ложа, отправилась на кухню, где, открыв посудный шкаф и на ощупь достав стакан, попыталась налить себе воды. Однако предмет посуды тут же выскользнул из её дрожащих рук и, с громким звяканьем упав на пол, разлетелся на несколько мелких осколков.
Эмма сделала глубокий вдох, пытаясь расслабиться, но это ей не помогло, а казалось, наоборот усугубило положение, так как неведомое чувство, одолевавшее её тело, неумолимо усиливалось, и девушке становилось всё хуже.
Колдвелл не могла понять, что с ней происходило; различные предположения крутились в её голове, но об их верности Эмма, весьма туго соображавшая, судить не могла.
Ослабшая, с трудом передвигающая ногами, она попыталась добраться до стула, но, пошатнувшись, чуть не рухнула на грязный пол, не пройдя и полпути.
К счастью, девушке удалось удержаться на ногах, но странное чувство становилось всё сильнее, голова тяжелела, руки дрожали, а контуры окружающих объектов теряли свою чёткость, погружаясь в пелену из разноцветных точек, — определённо происходило нечто непонятное.
Очень медленно Эмма добралась до стула, находившегося в крохотной столовой, и, покачнувшись, ничком упала на холодное сидение. Её дыхание сбивалось, сердцебиение усиливалось, а вместо маленькой комнаты, озарённой тусклым свечением не погашенной вечером лампы, девушка видела нечто расплывчатое, словно во сне, смысл которого представлял собой что-то весьма размытое.
Колдвелл крепче прижалась к спинке стула и, закрыв глаза, попыталась расслабиться, что, однако, вновь не дало никакого результата — только головную боль. Но Эмме, не стремившейся бороться за жизнь даже в таком положении, было безразлично, увенчаются её жалкие попытки успехом или нет. Отступать от своих абстрактных теорий она не собиралась.
Но вот девушка, путешествовавшая по неведомому мутному миру, полному разноцветных точек, отчётливо услышала чьи-то шаги, звук которых стал для неё чем-то вроде крайне внезапного и несвоевременного сигнала будильника. Встать она так и не смогла, а вот узнать, кто нарушил это гнетущее спокойствие, труда не составило.
Глухо щёлкнул выключатель второй, более яркой лампы, после чего комната, начавшая приобретать чёткие контуры, наполнилась желтоватым светом. Далее вновь последовали тяжёлые шаги, а после — горестное восклицание, разобрать которое Эмма не сумела.
Несмотря на то, что туман, застилавший видения девушки, начинал рассеиваться, её самочувствие не улучшалось: неприятная дрожь по-прежнему колотила её тело, а в горле стоял комок, мешавший спокойно дышать. Она делала глубокие вдохи, крепко прижималась к стулу, тихонько поскрипывавшему от её неуклюжих движений, принимала неестественные, порой даже болезненные позы — но всё бессмысленно.
Столовая, уже было приобретшая некоторые чёткие контуры, вновь утонула в смутном мареве, а стулья, амфитеатром выставленные около стола, обратились чем-то странным, чем-то, напоминающим скорее зловещие статуи, украшающие коридоры старинных дворцов. Воздуха катастрофически не хватало — Эмма ясно ощущала это.
Может, это был просто сон?.. Сон, который поглотил девушку в свои неведомые чёрные глубины, сон, из которого не существовало обратного выхода. Страшный сон, кошмарный, наверное, вещий, но всё же не более, чем полёт разыгравшегося воображения.