— Возможно… — Эмма замялась, не зная, что ответить, смущённо глядя на добродушное лицо собеседника. Он же продолжал улыбаться, так странно, наверное, немного глупо и откровенно раздражающе — будто за этой своей улыбкой он скрывал целый фонтан негатива, жаждущий вырваться наружу, обрушиться стремительными струями и разорвать Эмму и всех окружающих людей на мелкие кусочки. Такое впечатление он создавал у Колдвелл, не ожидавшей от подобных таинственных личностей ничего, кроме зла, жгучего, неукротимого, поглощающего разум.
— Наверное, мне стоит представиться. Я Мартин. Мартин Сантер, если вам интересно, —непринуждённо произнёс молодой человек, снова немного шокировав свою собеседницу.
— Э-э-э… Ну раз так, я Эмма Колдвелл.
— Приятно, Эмма. Может, снова поговорим о том же, что и в прошлый раз? Мы ведь прервались.
— Простите, но нет, наверное, не стоит, — Эмма чуть отпрянула, продолжая, однако, уже с неким подозрением смотреть на юношу — его раскрепощённое, чрезмерно открытое и неестественно дружелюбное поведение уже начинало её пугать.
— Жаль. Мне было действительно интересно слушать ваши рассуждения…
— Убийца Звёзд — кто он? — неожиданно вырвалось у девушки, когда Мартин ещё не успел закончить. Она и сама не поняла, с чего это вдруг ей понадобилось выяснять такие подробности, однако удержать себя от этого порыва почему-то не смогла: слова словно вертелись у неё на языке, тихо, незаметно, но при этом так и норовя вырваться наружу.
— Я не знаю, но, если верить «Новостям», он руководит некой организацией, которая строит в отношении нас темные планы. Люди пытаются выяснить подробности, но пока что, как и в прошлом году, безрезультатно. — Мартин совсем не удивился подобному вопросу, однако на его круглом, немного детском лице чуть заметно проступило волнение — видимо, его, как и многих других, изрядно беспокоили происходящие в мире события. Не панически, нет, не истерически — просто тревожили, заставляли задуматься, порассуждать о цене жизни, которую Эмма, отдавшаяся в руки судьбы, уже давно не выделяла.
— Вот не пойму, зачем им это нужно? Если человечеству суждено погибнуть, значит, это уже никак не исправить, а самонадеянность в этом деле уж точно не помощник. — И снова вперед вышло равнодушие, подав свой голос, почти заставив девушку с откровенным непониманием насмехаться над такими наивными, словно старания ребёнка заговорить с собакой, попытками отыскать истинного виновника безрассудного торжества.
— Банально, но большая часть людей стремится к выживанию, — со снисходительной, как показалось Эмме, усмешкой констатировал юноша, расслабленно потирая замёрзшие руки.
— Это был скорее риторический вопрос… Ладно, неважно. Что-то сегодня совсем похолодало, неожиданно даже. — Девушка осторожно коснулась хрупкой веточки, склонённой почти над её головой, ощущая, как разносится неприятным покалыванием по пальцам жгучий, пробирающий холодок.
— Согласен. Но лично мне такая погода больше нравится: в голове сразу рождается столько причудливых мыслей — удивительно даже! А летний зной обычно приводит меня в уныние, — Мартин снова добродушно усмехнулся, продолжая своё нехитрое дело.
— А мне, на самом деле, всё равно, какая погода и что происходит вокруг. Просто как-то уж слишком холодно сегодня.
— Действительно. А знаете, есть такие люди, от которых… исходит тепло, что ли. И почему-то у меня создаётся впечатление, что вы — одна из них. Не могу сказать, почему, но что-то мне как будто подсказывает это.
Эмма, не ожидавшая таких заявлений, широко раскрыла глаза от удивления, но, поняв, что выглядит нелепо, поспешила отвернуться. И снова она начала упорно, уверенно, неукоснительно убеждать себя, что ей всё равно, абсолютно всё равно, и всё, чем с ней поделился этот загадочный человек, — бред, откровенный, полнейший, такой, какого порой не позволяют себе даже психически больные люди.
— Вы странный, — угрюмо ответила девушка, решив говорить откровенно, без всяких намёков и образных выражений — эти правдивые вещи следовало высказывать прямо, в глаза, тем более такому, наверное, беззастенчивому человеку.
— Возможно. Вы тоже. И лично я считаю это достоинством, а не недостатком, — и снова эта великодушная, действующая на нервы улыбка, от вида которой Эмма уже начинала невольно морщиться. — Ваш взгляд на мир весьма интересен, как и ваша натура, и, если это возможно, я хотел бы узнать вас ближе.
— Я не знаю… — Эмма, уже было приобретшая уверенность, вновь ощутила неловкость, досадную, неприятную, мешающую свободно говорить и мыслить. — Не знаю, правда, не знаю…
Девушка медленно, незаметно для самой себя приходила в смятение: одна её часть упорно упиралась, утверждая, что следовало поскорее пойти домой, чтобы избежать неприятностей и успеть справиться с многочисленными делами, в то время как другая определённо желала завести более близкое знакомство — и пусть этот человек был немного странным, раздражающим, но он с таким увлечением, с таким энтузиазмом вёл диалог, что Колдвелл невольно вспоминала своё прошлое. Те моменты, когда она могла свободно общаться. Когда ничего не стыдилась — ведь судьба не обделяла её, миловала. Когда полноценно чувствовала, не терзая себя утомительными мыслями, когда жила, не прозябая в свиных клетках или тесной, покрытой пылью хижине, — волшебные, поистине волшебные, но нынче такие недосягаемые времена.
— Если так решит судьба, я не стану противиться, — с трудом выдавила из себя Эмма, выдержав недлительную молчаливую паузу. Её смущение всё возрастало, растекалось неприятными волнами по озябшему телу, заставляло невольно ежиться, сжимаясь, словно дитя, испугавшееся страшных звуков, — но следовало бороть себя, пересиливать — иначе будет только хуже.
— Она уже давно всё решила, — широко улыбнувшись, откликнулся Мартин.
— Может быть, может быть. — После этих слов Эмма снова замолчала, но, справившись с собой, задала главный, особо интересовавший её в тот момент вопрос:
— Вам, должно быть, лет пятнадцать?
— Вы немного ошиблись, но это не страшно, — уголки губ парня снова подёрнулись. — Вообще, мне вчера исполнился двадцать один год.
— Извини-ите… Поздравляю… — девушка вновь покраснела от смущения, на этот раз не сумев сдержать глупой улыбки.
Эмма вновь отвернулась, притворившись, что смотрит на ребёнка, с хохотом плескавшегося в снегу неподалёку от неё. Она снова пыталась убедить, уверить себя, что всё в порядке, что всё так и должно быть и ей не следует впадать в неловкость по поводу такой ерунды, ибо, если это произошло, значит, так и должно быть, значит, этого не миновать — теперь нужно лишь искать выход, если, конечно, таковой существовал.
— Отлично, значит, вы меня старше почти на год. Но, если честно, ведёте себя по-детски, — настолько спокойно, насколько это было возможно, выпалила Эмма, по-прежнему стараясь избегать прямого зрительного контакта с Мартином.
Юноша, с лица которого по-прежнему не сходило удовлетворённое выражение, ничуть не обиделся. Он отнёсся к словам Эммы то ли с пониманием, то ли с иронией — она и сама не знала, но ей неустанно казалось, будто он подтрунивает, может, не злобно, но немного издевается над ней, стараясь самоутвердиться в её глазах или доказать какую-то очередную нелепицу. Это и послужило поводом некой резкости, которую она, обычно общавшаяся исключительно на вежливых тонах, позволила себе в адрес парня.
— Может быть… — несколько равнодушно откликнулся Мартин, а затем, выдержав недлительную паузу, спокойно, без лишних эмоций и телодвижений, за исключением расслабленной улыбки, перевёл тему: — А вы любите искусство?
— Раньше любила. Сейчас я не люблю ничего и никого. Вообще, я считаю, что какая-либо любовь по своему существу — иллюзия. Тебе вроде как кажется, что любишь кого-то или что-то, а на деле — просто жалеешь себя. Вся эта страсть, интерес, увлечения — всё так временно. Даже забавно. — Эмма невесело усмехнулась, углубившись в себя, уже не глядя на окружающих людей — в том числе на Мартина, продолжавшего улыбаться. Странно, глупо, нагло. И, пожалуй, всё-таки с иронией.