И Эмма вроде бы слушала его, внимательно, с интересом, с желанием узнать о нём больше. Слушала, пока на просыпалась апатия, не накатывала на её разум неприятными холодными волнами, не накрывала её чувства своими пенными гребнями.
Когда это случалось, девушка стремилась как можно скорее уйти домой: там её ждали гораздо более важные дела, отвлекаться от которых, тратя время на ерунду, не стоило ни в коем случае.
Наверное, Мартин не верил её отговоркам, однако, по причине должного воспитания, не подавал виду и не навязывался в неподходящие моменты. Просто прощался, немногословно, со своей улыбкой — как в первый раз, когда они только встретились.
Но однажды Сантер сделал Колдвелл внезапное предложение: он пригласил её на музыкальный вечер, преследуя при этом цель отвлечь девушку от бесконечной рутины дней. Эмма долго думала, прокручивая в голове возможные негативные последствия, силясь понять, не обман ли это, не попытка ли завлечь её в нечто отвратное и непристойное.
Несмотря на то что Колдвелл чуть ли не целиком и полностью доверяла Сантеру, некоторые подозрения, с ним связанные, у неё все ещё оставались. И размышляя над его предложением, она не могла упустить неприятные мысли из внимания.
Но нет, Мартин не был похож на злодея, убийцу, маньяка — ничуть не похож. Его детское лицо, довольно грамотная речь, светлая улыбка — всё это выглядело так искренне, так по-доброму, что Эмма, временно оставленная апатией, не могла отказать.
***
Перед встречей Колдвелл, несмотря на усталость, тщательно подобрала одежду, сделала приличную причёску, немного украсила лицо — прямо как в те замечательные времена, когда жизнь текла к лучшему, когда Колдвеллы имели возможность наряжаться во что и где хотели, когда могли позволить себе множество всяческих удовольствий.
Конечно, попытки девушки выглядеть красивее значимого успеха не принесли: бедность, ужасная, никчёмная бедность всё равно ясно отражалась во всех деталях её образа. Однако Эмма, осознававшая, что ничего другого сделать все равно не получится, старалась это игнорировать. Уже не так успешно, как в дни полного безразличия, но игнорировать, не придавая нищете особого значения.
Поспешно собравшись, девушка направилась к дому, адрес которого ей указал Мартин. Лёгкое, приятное волнение охватывало её, заставляя равнодушие временно отступить, вызывая искренне любопытство. И Эмма шла уже не так, как раньше, машинально, не глядя вокруг, ни о чём не думая, а внимательно озираясь по сторонам, с шумом вдыхая леденящий воздух, наслаждаясь ласковым снежным потрескиванием и волнообразным морозным покалыванием.
Достигнув дома, девушка остановилась и, осмотревшись, чуть не ахнула от изумления: она, погрязшая в пучине бедности, уже давно не видела богатых, красиво украшенных домов — дом фермера был не в счёт, так как, работая неподалёку от него, Эмма совершенно не заостряла внимание на его деталях.
Это жилище принадлежало явно не бедным людям: посеребрённое кольцо раскидистых деревьев, изящно переплетающихся своими ветвями, величественные окна, искусно украшенные резными рамами, ажурная крыша с мансардой, покрытая густой снежной шапкой, панельные стены, дивный сад, тщательно выхоженный, ныне посверкивающий затейливыми морозными орнаментами, площадка для занятий спорта и даже помещение, где Мартин музицировал — всё это имелось на территории столь роскошного для Эммы строения.
Мартин любезно провёл желанную гостью в дом, по её просьбе продемонстрировал комнаты, обставленные уютной мебелью, показал музыкальные инструменты. Но на душе Эммы поначалу не стало теплее, радостнее или приятнее — ей сделалось грустно, ужасно грустно, ведь место, где она оказалось, навеяло на неё старые, печальные воспоминания. Она вспомнила свою прошлую жизнь, активную, весёлую, полную разномастных радостей. Вспомнила каждый уголок дома, о котором ей пришлось забыть, быстро, мимолётно и безвозвратно. И от этих мыслей ей с каждой секундой становилось всё тоскливей. Что-то терпкое наполняло в тот момент её тело, струилось по венам, мягкими волнами окутывая голову, затмевая мысли — тоска о прошлом, сладостная, но такая тяжкая, болезненная.
Мартин же, решивший приступить к делу, проводил Эмму в свою комнату и, усадив её на удобный диван, попросил немного подождать.
И вот Колдвелл снова ощутила равнодушие, неприятное, сковывающее движение и разум, но такое привычное, такое знакомое.
Ей уже не хотелось ничего — только смотреть в пустоту невидящими глазами, путешествуя по тропам времени, вспоминая прошлое. Наверное, дома в тот момент что-то происходило. Может, что-то страшное, леденящее или губительное — но Эмме, окунувшейся в море безразличия, было всё равно, ибо такова судьба, так должно быть и ничто уже не изменить…
А в комнате Мартина царил уют, гармоничный, приятный глазу — как и в большинстве таких домов. Стены, обклеенные яркими обоями, украшенные жизнерадостными картинами и плакатами с изображением музыкантов, телевизор, стол с канцелярскими принадлежностями и большой фотографией женщины лет сорока, словно пронизывающей окружающее пространство своим пристальными взглядом, — всё вроде бы обыденно, неинтересно, но у Эммы на какой-то миг создалось впечатление, будто она попала в какую-то сказку, старую, добрую, давно забытую.
Хозяин, в свою очередь, вернулся достаточно быстро, принеся с собой блестящую гитару, которую он приобрёл недавно, готовясь к какому-то чрезвычайно важному событию.
Сев неподалёку от гостьи и поймав на себе её взгляд, юноша заиграл. Заиграл сначала тихо, нежно, печально, а затем — всё громче и громче. Мелодия начала разрастаться, переливаясь, словно река, перетекая из одного русла в другое, обрисовывая удивительные картины, от которых какая-то внутренняя часть Эммы пришла в невольное восхищение.
А потом к этим удивительным звукам, лившимся то плавно, спокойно, то внезапно набиравшим мощь, звучавшим всё громче, душещипательней, прибавился приятный певческий голос Мартина. Мелодия, игравшая множеством оттенков, наверное, могла проникнуть в самую душу, согреть её потаённое уголки — так происходило с самим музыкантом, временно погрузившимся в уютный мирок.
Но Эмма не могла понять, что творилось внутри неё: апатия медленно завладевала ею, уносила мысли куда-то очень далеко, к недосягаемым границам. Только неясная грусть, подобно минорным отзвукам, внезапно появляющимся в светлом мажорном произведении, тихо закрадывалась в её существо, отчего девушка закрывала глаза, вновь представляя прекрасные мгновения прошлой жизни.
А лицо Мартина, продолжавшего музицировать, горело всё тем же светлым огнём, однако что-то в нём было странное, загадочное — прямо как в пронзительном взгляде той дамы, взиравшей на уютную комнату с фотографии.
А за окном тем временем золотистыми струями переплетался свет фонарей, расставленных около дома, и, внимая гитарные звуки, кружились в самозабвенном танце звёзды, хаотично рассыпавшиеся по тёмному небу, — так сладко, нежно, изящно, как в самых добрых сказках. И, гармонично вписываясь в атмосферу, где-то в доме, ступая по полу мягкими лапами, ласково мяукал большой пушистый белый кот, принадлежавший семейству Сантеров.
Но вот Мартин замолк, аккуратно снял руки со струн — и воцарилась тишина, глубокая, приятная, словно мягкий штришок, дополняющий картину.
Эмма поблагодарила Мартина, мимолётно взглянула на фотографию, чуть заметно улыбнулась и, сославшись на семейные проблемы, отправилась домой: ей внезапно стало неловко. Настолько неловко, что, казалось, она больше не могла здесь оставаться, не могла общаться с другом — просто недостойна.
Мартин, не желавший навязываться, не стал противиться — лишь тепло попрощался с гостьей, пожелав ей удачи и выказав желание встретиться ещё ни один раз.
Эмма двигалась домой неспешно, прислушиваясь к протяжным колыбельным ветра, глядя на неровные переплетения голых ветвей, покрытых снежными корками, любуясь полыхающими звёздами. Давно с ней такого не было — наверное, ещё с того дня, когда она, не ведавшая об увлечении отца, возвращалась домой после приятной одиночной прогулки. Но теперь это ненадолго — девушка знала, чувствовала всеми клеточками своего тела, всеми уголками души. Апатия была совсем близко, и периодически она подплывала густым туманом, поглощала сладостное послевкусие, оставляя лишь пустоту, незыблемую, бесконечную.