А дома — всё как обычно. Отрешённый взгляд отца, не решавшегося пойти на страшное деяние, печальная мать, тщательно отсчитывавшая минуты, секунды, мгновения… И бедность, безысходная, беспросветная, раздражающая. Все было так серо. А Эмма никогда не любила серый цвет, отдавая предпочтение более ярким оттенкам, — даже платья, которые переделывала, обычно старалась брать цветные или светлые, подобно угасающему жизненному сиянию. Но изменить ничего не могла, ибо так распорядилась судьба…
Отец наскоро состряпал скудный ужин, мать, наотрез отказавшаяся от еды, помыла посуду, а дочь, тихонько прокравшись в свою комнату, принялась за привычное дело. Правда, теперь, немного взбодрившись после музыкального вечера, девушка работала с большим интересом, чем в предыдущие, полные равнодушия и уныния дни.
========== Глава 12 ==========
Следующее утро стало судьбоносным и поистине страшным для всей четы Колдвеллов, за исключением равнодушия, которое, наверное, тоже можно было назвать одним из её близких членов. Но его пришлось оставить, мгновенно, резко, стремительно. Вот только надолго ли?
Начался выходной день, который изначально ожидал стать таким же серым, унылым, тоскливым, как и все последнее время. Свет солнца ниспадал на землю хрупкими лучиками, проникал в обветшалую хижину, метался по дому сотней маленьких пылающих отблесков. Где-то переговаривались зимние птицы, мерно падали, чуть слышно шурша, снежные хлопья, — все как всегда, совершенно обыденно, неинтересно, привычно.
Но стоило Эмме, услышавшей подозрительные звуки, открыть дверь в родительскую спальню — как что-то внутри неё дрогнуло, заклокотало, обхватило горло невидимыми верёвками. Томас и Роуз были в комнате. Вместе. Рядом — прямо как в детстве Эммы, как в самые тёплые и приятные мгновения.
Томас, склонившись над женой, нежно держал её руку, при этом думая о чем-то своём. Эмма не видела ничего другого: она словно ослепла на некоторое время, представляя себе лишь картины прошлого, воспринимая всё изображение искаженным, не веря, что все, пришедшее ей на ум, — реальность. Ведь это бред. Просто бред. Сущий глупый, несуразный бред.
На некоторое время девушке стало холодно, отчего она, сжавшись всем телом, плотнее прильнула к обшарпанной стене. Что-то боролось внутри неё, давило, мучило её, но, словно уйдя от реальности, она упорно убеждала, что ошиблась, грубо, нелепо и страшно.
Но вот, не сумев правиться с собой, Эмма кинулась к матери, схватила её руку, аккуратно провела по своей щеке, но ощутила лишь холод, душераздирающий, безжизненный. Всё словно потемнело в глазах девушки, заметалось, поплыло цветными кругами.
Томас осторожно оттащил дочь от жены, как можно спокойнее попросив ту, несмотря на её сопротивления, уйти в свою комнату — там ей было лучше, безопаснее.
Но Эмма, отказывавшая верить в реальность увиденного, не была способна вообще куда-то идти. Какой-то её части хотелось кинуться к матери, схватить её за плечи и упорно тормошить, пока она не проснётся, пока не вдохнёт своими остывшими лёгкими, наполненными кровью. И девушка, находившаяся в порыве некого безрассудства, с трудом сдерживала себя от столь бессмысленного действия, часто и глубоко вздыхая, периодически судорожно сглатывая, чётко ощущая бешеное биение своего сердца.
А дальше — словно пелена, мутная, беспросветная. Последнее, что Эмма увидела, — безжизненное тело Роуз, утопающее в луже крови, что впитывалась в рваную одежду, заливалась в пронзённое горло женщины, заполняла все внутренности. Наверное, она напоминала сломанную куклу, кинутую на пол беззаботным ребёнком, пытающимся скрыть плоды своей шалости. Только куклу окровавленную, по-настоящему окровавленную.
Но вот Эмма, не помнящая, что произошло дальше, уже сидела на своей потрёпанной кровати, окидывая тесную комнату невидящим взглядом. Сердце по-прежнему отчаянно билось, воздуха решительно не хватало, а всё тело периодически сотрясалось, словно от приступив лихорадки — только на лице застыла каменная маска. Равнодушие, будто выбравшись наружу, сковало черты несчастной девушки. Но все эти безразличие было настолько фальшивым, что, если бы его кто-то увидел, его бы непременно передёрнуло.
Неприятный ком в горле становился всё ощутимей, всё больнее давил на усыплённые, но практически не покалеченные чувства. Однако Эмма продолжала осматривать комнату, поджав губы, глядя будто сквозь стремительно сгущающуюся туманную пелену.
Осознав, что сил находиться в доме больше нет, девушка тихо выбралась на улицу и, сделав рывок, побежала. Побежала, не ведая, куда — куда-нибудь, где можно обрести желанное спокойствие, где можно скрыться от проблем, стремительными волнами захлёстывающих всю её семью.
Дышать было трудно, сердце отчаянно билось, словно выпрыгивая из груди, а душу нещадно терзали образы, загадочные, туманные, но самые близкие и родные.
Эмма бежала, оступаясь, спотыкаясь об ухабы, чуть притормаживая на резких поворотах.
А небо становилось все чище, все безмятежнее, и всё дальше уносились в беспорядочной пляске тучи, всё отчетливее становились чистые лазурные полоса — словно в противоречие. Отвратительное, раздражающее, давящее на чувства.
Преодолев несколько тесных улочек, Эмма очутилась около не понаслышке знакомого дома и, тщетно пытаясь восстановить дыхание, остановилась. Мартин — вот тот человек, в помощи которого Эмма отчаянно нуждалась, — она знала это. Теперь ей казалось, что никто, кроме него, не был способен поддержать её в столь трудные минуты.
К счастью, ждать, пока кто-то впустит нежданную гостью в дом, не пришлось: Мартин стоял неподалёку от ворот, с привычной улыбкой глядя в туманную даль. Несмотря на задумчивость, Эмму он заметил почти сразу, встретив её с сияющим выражением лица. Но, сколько бы девушка ни старалась, в ответ у неё не вышло даже вымученного оскала — лишь гримаса, скорее напоминающая отвращение. Однако Сантер, обрадованный её визиту, не обратил внимания на такие мелочи, радушно проводив гостью в стены дядиного дома.
Через некоторое время они уже сидели на диване в тёплой комнате, обставленной уютной мебелью и украшениями.
Мартин наскоро сложил старые дневники, разбросанные по столу, и, проявляя прежнее дружелюбие, поинтересовался, как хочет провести с ним время Эмма. Но та промолчала: она осознала, что не может говорить о случившемся прямо, открыто, описывая подробности. И утаивать ничего не должна — иначе всё будет хуже, гораздо хуже…
Не смея обронить ни слова, Эмма, погружённая в свои мысли, сидела некоторое время с каменной гримасой на лице, пытаясь сосредоточиться, силясь решиться…
— Что-то случилось? — заволновался Мартин, удивлённый поведением гостьи.
Но девушка не ответила, тщетно пытаясь разобраться в своих чувствах.
А тем временем пушистый кот подобрался к Эмме, грациозно прыгнул ей на колени, свернулся тёплым, уютным клубочком. Довольно урча, он начал тереться о руки гостьи, выпрашивая поглаживания.
— Пожалуйста, убери кота, — почти шепотом попросила девушка, лихорадочно пытаясь согнать животное. Теперь она не могла даже смотреть на кота, так как каждая встреча с этим пронзительным взглядом значила для неё крайне много и, словно заточенный нож, наносила очередную глубокую рану её душе. Роуз ведь тоже любила кошек. Горячо любила.
Мартин, не став ослушиваться, унёс животное, а, вернувшись, попытался вежливо выяснить, в чем причина беспокойства Эммы. Но та не отвечала: она не могла, просто не могла заставить себя сказать страшные слова, сколько ни пыталась, как ни уговаривала себя.