И Эмма упорно отказывалась мириться с этими мыслями: она осознавала, что не сможет даже смотреть на отца, ведущего под руку чужую даму, а тем более — чувствовать её постоянное присутствие рядом с ним. Даже если найдёт отдельное жильё, даже если не будет видеться с отцом, она не сумеет спокойно переносить такое предательство. Откровенно не сумеет.
День разгорелся, но небо, утром сиявшее чистой голубизной, покрылось мясистыми тучами, наполнилось тяжёлой влагой, утонуло в холодных красках. Снега не было — только облака, густые, массивные, грузно нависали над угрюмой деревушкой.
Кот всё мяукал, поскрёбывая по двери своими коготками, настойчиво просясь в любимую комнату. Но его не пускали. И зверёк по-прежнему недоумевал, почему, за какую провинностью или шалость с ним так обходятся.
Эмма и Мартин, теперь прекрасно понимавшие друг друга без слов, молчали. Мысли захлестнули их, унесли в хрустальные глубины, погрузили на песчаное дно прошлого.
Диалог получился безмолвным, но душевным. Кажется, им удалось разделить чувства друг друга, понять того, что скрывалось от них за мутной пеленой неведения, что не давало высказать вслух стеснение. Тишина всё сделала за них. Открыла нужные полки, убрала лишнее, достала необходимое — всё расставила по местам, наведя идеальный порядок.
По окончании диалога у Эммы возникло ощущение, будто Мартин что-то замышляет. Что-то, связанное с их чувствами, воспоминаниями. Наверное, что-то интересное, а может, и нет — девушка даже примерно не предполагала, что это могло быть.
***
Эмма, и без того отнявшая у Мартина много времени, не стала задерживаться. В два часа дня она таки отправилась домой, пересилив упорное нежелание ступать в родные стены.
Вновь охваченная ужасом, девушка сразу же поплелась в свою комнату и, отгородившись от всего, что происходило в тот момент доме, глубоко ушла в себя.
========== Глава 13 ==========
Ночь медленно надвинулась на деревню, бережно укутав неказистые домишки, помутив густое снежное пространство. Она ступала мелкими шажками и всё глубже погружала селение в своё безбрежное чёрное море.
Эмма не спалось. Она сидела в своей комнате и, апатично глядя на мутнеющие окрестности, перешивала очередной бабушкин наряд. Увлечения не было. Энтузиазма тоже. Главное — хоть чем-то себя занять, хоть немного скрасить нудную, испорченную мучительной бессонницей ночь.
Эмма шила медленно, тщательно, стараясь не допустить ошибок, кропотливо подходя к столь важной работе. Она не шумела: любой, даже самый лёгкий шорох мог отвлечь отца, находившегося не в духе, от его бессмысленных дел. А этого делать было нельзя — ни в коем случае, ни в коей мере.
Руки машинально работали, на лице застыла неподвижная, неестественно спокойная маска — не дрожал ни один мускул, и лишь в глазах отчаянно металась грусть, пленённой птицей пела и диким зверем завывала тоска. Но Эмма её не слушала, продолжая своё нехитрое занятие, делая очередной ровный, тщательно высчитанный стежок. Порой она колола себе пальцы, ощущала легкую отрезвляющую боль, но всё с тем же упорством трудилась, не смея останавливаться. А птица-тоска всё билась о непроницаемую клетку, цепляясь хрупкими лапами за прутья, ломая перья, царапая повреждённым клюв.
Но внезапно лампа, водружённая на запылённую тумбу, замигала угрожающими отблесками; огонёк отчаянно задрожал и, резко взметнувшись, погас — как в страшных кошмарах, как в фильмах, которые Эмма некогда любила смотреть на ночь вместе с друзьями. Странное леденящее чувство охватило девушку, что-то заметалось в её груди, руки сжались, невольно отпустив неготовое изделие. Ей внезапно захотелось спрятаться. Неважно, где, но укрыться, поскорее укрыться, чтобы не встретиться лицом к лицу с неведомым, таящимся во мраке.
Сердце Эммы билось предательски часто, тревога накатывала на неё неприятными ледяными волнами: она словно чувствовала, что вот-вот произойдёт нечто безумное, ужасающее. Чувствовала каждой клеточкой тела. Каждой частичкой сознания, дававшего ей абстрактные подсказки.
Девушка внимательно оглядывалась по сторонам, силясь отыскать неизвестное, но ничего не выходило. Что-то, погасившее лампу, безумно напугавшее беззащитную девушку, не показывалось. Притаилось. Ждало.
Послышались шаги. Медленные, скользящие, словно шорох опадающей листвы, словно шелест снежинок, падающих с погасшего неба. Эмма, до смерти напуганная, закрыла глаза дрожащими, липкими от холодного пота ладонями. Шаги звучали все громче, тишина становилась гнетущей — даже отец, которому тоже не спалось в столь поздний час, затих.
А дальше и вовсе произошло нечто странное. Комната, погружённая во тьму, заиграла множеством красок, закрутилась в круговороте, покрылась сверкающими блёстками. Какие-то волны, окрашенные в кроваво-красный цвет, внезапно нахлынули из ниоткуда, захлестнув неприметную комнатушку в свои глубины.
Эмма решительно не понимала, что происходит. Она вроде бы и находилась в помещении, но алая вода её не касалась — лишь плескалась вокруг, поглощая немногочисленную дешевую мебель. Девушке хотелось пронзительно закричать, позвать на помощь, однако крик, казалось, застыл в горле неприятным комом, лишив её дара речи и возможности действовать.
Единственное, что оставалось теперь делать, — наблюдать, как бесшумно пляшут кровавые волны, как переливаются на стенах спальни краски, и слушать, как подкрадывается скользящими движениями нечто кошмарное.
Эмма застыла на месте, тщетно пытаясь разобраться в происходящем. Но ничего. Всё оставалось таким же абстрактным, непонятным и безумным — словно игра взбунтовавшегося воображения.
Неожиданно послышался шумный вздох, сменившийся срывающимся шёпотом. Нечто выбралось из кровавых глубин, и скользкие мёртвые пальцы, обрамлённые ножами-когтями, крепко схватили живые, тёплые девичьи руки.
Девушка хотела вскрикнуть, но снова не смогла — получился лишь тихий, вымученный стон, напоминающий скулёж несчастного щенка.
Существо развернуло Эмму к себе, и, увидев истинный лик гостя, Эммы в очередной раз содрогнулась от ужаса. Это была Роуз. Призрачная Роуз. Но не такая, как в фильмах, книгах или телепередачах: лицо её было человеческим, только мёртвым, руки — тоже, а вот тело скорее походило на туловище морского чудовища, что, как нетрудно догадаться, обитало в глубинах кровавого моря. На руках — когти-лезвия, норовившие вонзиться в горячую плоть. И всё такое странное, расплывчатое, абсурдное.
Тем не менее руки, крепко прижимавшие Эмму к отвратительному туловищу, покрытому чешуёй, казались родными. Они принадлежали её матери. Единственной, неповторимой, горячо любимой матери. Быть может, она пришла с миром?
— Мама… — с огромными потугами выдавила из себя Эмма, пытаясь вырваться из цепких рук. Напрасно: существо держало слишком крепко, причиняя девушке боль, стремясь слопать ей все кости.
— Тварь, — внезапно процедила сквозь зубы Роуз, и слова её прозвучали, словно удар ножом, словно лезвие, вмиг пронзившее душу и тело.
Впрочем, это только Эмме казалось, что говорит существо: на самом деле, слова произносила она сама, но в то же время она же и знала, что мать таким образом хочет обратиться именно к ней. К своей дочери, на которую раньше никогда не держала зла…
— Предательница! Ненавижу тебя! Убью собственными руками! — отчаянно вопил голос, ярость в котором шипела, пенилась, безудержно клокотала. Эмма все чувствовала. Прекрасно чувствовала. Ясно ощущала, как рокочет буря негодования, вырвавшегося из невидимого барьера между ней и матерью.
Она — предательница. Жалкая, ничтожная трусиха, не защитившая мать, даже не попытавшаяся как-то уладить семейный конфликт, — ведь в прежние времена у неё это получалось восхитительно. Родители порой просили у неё помощи, говорили, чтобы она научила их, показала, как у неё получается так легко сглаживать стычки. Она учила, но бесполезно: такой талант даётся не каждому. И полагая, что Эмма им владеет, Колдвеллы, оказывается, ошибались, жутко, катастрофически ошибались.