Но уже поздно. Призрак Роуз пришёл, чтобы сообщить о ненависти, чтобы заставить дочь чувствовать то же, что не так давно ощущала мать. Ненависть к себе. Жгучую, испепеляющую, затмевающую взгляд.
Пальцы медленно скользили по рукам девушки, покрывавшимся леденящими мурашками. Кровавое море, по-прежнему окружавшее мать и дочь, кипело — кипело бесшумно, но с такой же ненавистью, с таким же безумием, с каким разрывал голову Эммы загадочный голос.
Но вот всё стихло, резко, внезапно — как после выключения телевизора. Эмма открыла глаза, пытаясь понять, что только что произошло.
Вокруг стояла мертвая тишина. Комната выглядела так же обыденно, как и всегда, и никаких призраков, намеревавшихся убить Эмму, никакого моря, разливавшегося кровавыми всплесками, в ней не было.
Безмолвие нещадно давило на барабанные перепонки, заставляло разум мучиться, велело вновь обрисовывать те смутные картины. Эмма догадалась, что все они — лишь сон, обыкновенный кошмар, какие девушке раньше доводилось видеть не один раз. Его не следовало вообще принимать всерьёз. Обычная игра воображения — не более. Этот абсурд желательно было забыть и больше не вспоминать — как все кошмары, порой рождающиеся в воображении глубокими ночами.
Но Эмма знала, что не сможет выбросить это из своей головы: такое обычно не забывают. Мысли о предательстве, о собственной трусости и никчемности теперь не давали ей покоя, и она осознавала, что продолжаться это будет не один день.
Страх, смешанный с болью, опутывал её тугими нитями, птица, что билась о клетку во сне, пробудилась в реальности. Эмма отчаянно жаждала снова увидеть мать, хотела извиниться перед ней за всё, желала сказать заветные слова, которые столь не вовремя завертелись у неё на языке. Но поздно. Шансов больше не было.
Ветер, бесновавшийся на улице, резко распахнул окно, ворвался в комнату стремительным порывом, беспорядочно раскидал изрезанные ткани. Но коже Эммы от холода стали проступать мурашки. Ей бы следовало встать с кровати, закрыть окно, но, скованная ужасом, она не решалась, а может, просто не желала — она и сама не знала.
Девушка тихо лежала, затуманенно глядя на ненастье, творившееся за окном, покорно ожидая, пока легкой поступью зашагает утро и покроется розоватыми проблесками густо-чёрное небо.
Похороны Роуз Колдвелл состоялись три дня тому назад. Не было пышных церемоний, пафосных слов, театральной музыки — только боль и спокойствие, вечное, непоколебимое спокойствие. Всё прошло слишком скромно, но, скорее всего, отпечаталось в памяти Эммы на долгие годы.
После погребения девушку начали преследовать странные чувства. Что-то будто рвало её изнутри, жаждало выбраться на свободу, показать всем свой истинный облик — как та птица, заключённая в клетку с непролазными прутьями. Эмму часто тянуло на кладбище, она пыталась сопротивляться, больше отдавать себя делам — но не всегда успешно. Работа шла хуже. Гораздо хуже.
Сначала она отправилась к Мартину, надеясь вновь увидеть, как его пальцы касаются гитарных струн, услышать его ласковый голос, обрамлённый чарующей музыкой, вступить с ним в задушевный диалог. Но юноши не оказалось в деревни. Его дядя сообщил, что срочные дела вынудили Мартина покинуть глухие края, и Эмма не удивилась. Она понимала, как мало, просто ничтожно мало значила какая-то захолустная деревушка в жизни молодого, постоянно развивающегося музыканта, несмотря на то что в душе искренне надеялась на его скорейшее возвращение.
Оставшись в одиночестве, Эмма совсем запуталась в себе. Она не знала, куда ей податься, где спастись от навязчивых тревожных мыслей. Девушка плохо спала, практически не ела, а на работе постоянно отвлекалась, углубляясь в себя или начиная пристально прислушиваться к незначительным звукам.
Ей становилось легче только тогда, когда мерными волнами нахлынивала апатия, когда окружающее обретало однообразные серые оттенки, когда в голове назойливыми мухами начинали крутиться слова о неизбежной судьбе.
Но теперь все это было ненадолго. Несмотря на то что Эмма прекрасно осознавала правдивость этих слов, ей они ничего не давали. Она больше не хотела их слышать. Не желала даже произносить про себя, таким образом обманывая свои чувства, закрываясь в искусственный панцирь, — без них ей было комфортнее.
Но теперь, когда Эмме после длительных мучений удалось уснуть, ситуация ухудшилась: теперь, помимо тоски, скорби и некоторого страха, её начало терзать чувство вины. Девушка считала себя предательницей, трусливой, мерзкой, не способной даже помочь матери в трудные моменты её жизни. Слова, сказанные Роуз в том кошмаре, не выходили у Эммы из головы, мешая ей даже встать с кровати, не давая приступить к каким-либо действиям.
Но неожиданно внимание девушки привлёк странный звук, донесшийся с гостиной. Её тело упорно отказывалось подниматься с кровати, голова казалась удивительно тяжелой, но, сделав огромные потуги, Эмма всё же переселила себя. Там что-то происходило. Определенно. И теперь, после абсурдного кошмара, одно воспоминание о котором заставляло невольно содрогаться, девушка не могла оставить странности без внимания.
Тихонько подкравшись к гостиной, приоткрыв поскрипывающую деревянную дверь, Эмма, охваченная тревогой, вгляделась во тьму, нарушаемую блеклым светом настенной лампы. Странная картина предстала её глазам. Странная, печальная, душераздирающая.
Девушка увидела Томаса. Нет, не того безжалостного монстра, что некогда с безрассудным отчаянием избивал несчастную Роуз. И уж тем более не того веселого папу, планировавшего большую семейную прогулку, составлявшего список необходимых покупок. Её глазам предстал откровенно несчастный человек. Прижавшись к холодному полу, он рыдал, словно малое дитя, сотрясаясь истощенным телом, не обращая внимания на происходящее вокруг. При каждом содрогании из-под его одежды отчетливей выпирали кости, создавая удручающее зрелище. Горе убивало его. И он был одинок, чтобы с ним справиться. Слишком одинок.
Сначала Эмма хотела кинуться к нему, успокоить, поговорить по душам, но потом одумалась. Смущение, охватившее девушку в решающий момент, взяло верх над всеми её чувствами: ей казалось, что она увидела что-то непристойное, неприличное, что-то, куда ей не позволено было вторгаться, чему не следовало мешать. Сейчас было не время. Совсем не время для обсуждения чувств, поддержки — всё это, как решила дочь, нужно сделать позже, когда Томас немного опомнится, соберётся с собой, со своими мыслями.
Чуть покрасневшая, Эмма закрыла дверь и, пытаясь забыть увиденное, удалилась в свою комнату.
Совсем скоро заплескался на свежем снегу розоватый свет, яркими полосами озарилось тёмное небо, заиграли на окнах, покрытых инеем, предутренние блики. Наступало утро. Долгожданное утро, которое Эмма, несмотря на предвкушение рабочего дня, встретила даже с радостью.
Переживания по-прежнему мучили девушку, и теперь она знала, куда пойдёт вечером. Точно знала. Она уже долго, мучительно желала этого, а теперь поняла, что не нужно препятствовать. Возможно, побывав там, она почувствует себя немного лучше, а может, наоборот, усугубит ситуацию — всякое могло произойти. Но таков был зов судьбы и, с каким бы упорством Эмма не отучала себя от этих странных убеждений, на этот раз она решила покориться.
Будни выдались ужасно напряжёнными: и вроде все было обычно, однообразно, неинтересно, но нечто по-прежнему давило на Эмму, жаждало вырваться из заперти, обдать и её, и все окружающее пространство бурным энергетическим фонтаном. Если бы не мысль, крутившаяся в голове Эммы на протяжении всего дня, она бы, наверное, совсем не смогла работать. А так она знала, что все скоро закончится, что ещё немного — и она придёт к могиле матери, увидит то место, к которому так отчаянно тянулась её душа, побродит среди бесконечных рядов, усеянных искрящимися снежными крупинками.