Она знала, что, чтобы достичь цветения, нужно подставлять себя свету, нужно впитывать его, обретая краски. И она собиралась пойти навстречу сиянию, что позолоченными нитями оплетали обезображенное тело Мартина.
Несмотря на веру, на ласковые слова, на надежды, девушка осознавала, что шанс выживания у друга крайне мал. И если бы ей прежней сказали про это сияние, свет, рвение к жизни, она бы лишь равнодушно пожала плечами. Такова судьба, и что ей предрешено, того не миновать — она говорила это про себя и сейчас, сидя в больничной палате, около безнадёжно покалеченного Мартина. Но ей не верилось. Совсем не верилось, что так случится, что друг покинет её, уйдёт в небытие.
Она слышала, что в последнее время бывали случаи, когда неизлечимо больные внезапно чудом исцелись. Исцелялись и вскоре умирали, испытывая при этом, наверное, ещё большие мучения, чем во время болезни. Ведь происходили эти фокусы благодаря стараниям загадочной организации, в планы которой уж точно не входило магическое излечение.
Но с Мартином, светлым человеком, исполненным жаждой жизни, казалось, могло быть по-другому. Он так и напрашивался на волшебство, доброе, удивительное, чудесное.
Ведь та невидимая птица, что щёлкала клювом, пытаясь разорвать его тело на части, не смогла победить: он выжил, хоть и стал калекой, но выжил, а это немало значило. Никто не мог выжить. А он смог.
***
Теперь Эмма почти каждый день навещала Мартина, с которым не виделась и по которому жутко скучала на протяжении нескольких однообразных недель.
Она видела, как стремительно растёт слабость, как медленно угасает искорка его жизни, но упорно надеялась на чудо.
Юноша же продолжал бороться, веря, что победит, что скоро снова ступит на твёрдую землю, что вновь коснётся живыми пальцами тонких гитарных струн.
А вот его дядя совсем отчаялся, решив, что все кончено. Неизвестный выбрал их семью в качестве цели. И он не отступит.
— Скоро и я умру, — уже без страха в голосе говорил мужчина. — Наверное, буду мучиться, но разве смогу противостоять этой твари, которая выбрала нашу семью в качестве жертв? Нет.
В ответ на его слова Эмма лишь участливо улыбалась. Она осознавала, что он прав, абсолютно прав, но что-то её в этих словах забавляло. Наверное, сходство с мировоззрением Томаса, от которого девушка упорно стремилась избавиться. А может, наивная вера в то, что враги всего мира специально избрали всю его семью в качестве своих жертв — Эмма не знала, но и не стремилась узнавать. Она так же простодушно, как и дядя Мартина, ждала чуда.
***
Но чуда все не происходило.
— Такова судьба, — были слова, которые произнёс Мартин холодным зимним вечером, когда стужа уныло плелась по обледенелой земле.
Он сказал это с улыбкой, слабой, но такой же доброй, искренней, как и всегда. Наверное, смысл его слов заключался в другом, совсем другом, ведь Мартин все ещё упорно стремился жить.
И Эмма догадывалась, что он имел в виду, что пытался донести до неё.
— Да, такова судьба… Нас ждёт время цветения: как тебя, так и меня. Ты ведь не упустишь его? — откликнулась девушка.
— Не упущу, поверь…
Эмма вгляделось в милые черты друга и, снова ощутив, как холодит ее горло неприятный ком, тяжело вздохнула. Коснулась его безжизненной руки, попыталась улыбнуться — но не вышло.
— Не грусти, — прошептал Мартин, глядя в печальные, наполненные болью глаза девушки.
Если бы он мог, он бы, наверное, взял её за руку, успокоил и подбодрил. Возможно, поиграл бы на гитаре, порассказывал сказки — как всего несколько недель тому назад.
Но теперь он мог только взирать на гибнущий мир своими добрыми глазами, не двигая пораженными конечностями, лишь изредка оброняя несколько слов.
Эмма больше не могла смотреть на его посеревшее лицо, на тщетные попытки улыбнуться — ей хотелось закрыть глаза, хотелось прижаться к грязной стене и, забыв обо всем, ненадолго окунуться во мрак.
Но пора было идти домой.
Неожиданно окно распахнулось, и стужа закралась в палату леденящей поступью, нарисовала на окне абстрактный узор, приблизилась к неудобной кровати.
Вдохнув холодный воздух, Эмма сразу же закрыла дверцу и, попрощавшись с обессилившим другом, направилась домой.
========== Глава 18 ==========
Стоял очередной зимний день. Солнечные лучи, едва пробиваясь сквозь мясистые, напитанные влагой тучи, падали на землю, исписывая её изящными росчерками. И кружили в медленном танце снежинки, и густел леденящий воздух, и протяжно шумел порывистый ветер.
Приближалась весна, но никто её не чувствовал. Было зябко, ужасно зябко — холод пробирался даже в трухлявые дома, поджигая их невидимым ледяным огнём, заставляя страдать невинных жителей.
Но Эмма Колдвелл была не из тех, кто страшился холода, кто прятался от надвигающейся вьюги. Она упорно работала, отскребая свиные клетки, проверяя, исправно ли работают приборы, обогревающие животных, стараясь не думать о своих горестях.
Но редко получалось у неё отвлекаться от тяжких мыслей: все в голове её было сосредотчено на борьбе, которую вёл Мартин, отчаянно хватаясь за последние капельки иссыхающей жизни.
Искорка надежды все тускнела — и перед глазами Эммы постепенно начинал обрисовываться страшный образ, утопающий в её боли. И сколько она ни пыталась от него избавиться, как ни говорила, что все будет хорошо, что Мартин вылечится, картинка оставалась прежней. Менялся только фон. Становился более жутким и гнетущим.
«А может, все, что происходит, — к лучшему?» — однажды подумала Эмма, возясь среди клеток, не обращая внимание на крепчающий мороз.
Она подумала о новом рассвете, новом цветении, новой оболочке для стремительно растущего мира, вязнущего в серых красках. Она подумала о том, что, может, пора двигаться дальше, пора принять новое сплетение людских идей, навязываемых в качестве основы человечества.
Подумала и тут же отвергла эти мысли: слишком абстрактными, странными и жестокими ей они показались. Мартин имел в виду другое цветение, другой рассвет, другое сияние, вспыхивающее в человеке. Он думал о душе, которая у него самого, наверное, уже давно достигла расцвета.
Пока Колдвелл занималась свиньями, неподалёку от неё стояли два человека. Каждого из этих людей она уже видела, причём видела ни один раз, и положительного впечатления никто из них на неё не произвёл. Её даже не удивило, что они вместе, что получилось этакое совпадение.
Это была на вид изящная, искусственно красивая черноволосая девушка, закутанная в дорогие меха, и её глуповатый парень, упорно насмехавшийся над бедными, пытавшийся произвести на любимую грандиозное впечатление.
Но не выходило: ей явно было все равно, абсолютно все равно, как жили те несчастные люди.
В этой девушке Эмма узнала Джоанну, неприятный разговор с которой отпечатался в её памяти.
— Это, конечно, здорово, но, по-моему, я приехала к тебе с несколько другой целью, — равнодушно намекала дама, пытаясь оттащить своего парня от клеток.
Кинув взгляд на Эмму, Джоанна притворилась, что не знает её, что не видела раньше, и почти сразу отвернулась. Но Колдвелл этому только обрадовалась: она совсем не желала вновь пересекаться с этой неприятной знакомой.
***
А дома Эмму снова поджидали проблемы, снова настигали тревожные вести. Томас словно сходил с ума, все чаще вспоминая Роуз, все чаще уносясь мысленно в те времена, где она была рядом, где согревала его своим присутствием.
Теперь этот мужчина, некогда с грубыми ругательствами избивавший жену, стал другим. Совсем другим.
Он больше не забирал деньги у дочери, не ставил ей жёстких запретов, не пытался вмешиваться в её жизнь. Нередко он даже помогал Эмме: как материально, так и психологически.
Казалось, он пытался быть отцом, таким же, как во времена их приличной жизни, только искренне обеспокоенным. Он тревожился за то, что ждало их впереди, что двигалось к ним размашистыми шагами, что приближалось к их шаткой двери. Томас не говорил про судьбу или неизбежность: он мечтал умереть, желал вновь ощутить на своей ладони любимые пальцы, но что-то ему мешало.