Эмма, обеспокоенная состоянием отца, часто разговаривала с ним, спрашивала, все ли в порядке, пыталась поддерживать, однако все тщетно. Он редко давал ей внятные ответы, и обычно разговор их оканчивался или неловким молчанием, или сплошными вопросами к дочери.
К своему привычному занятию Эмма теперь прибегала крайне редко. Но когда это случалось, обычно вновь начинала биться внутри неё нестерпимая тоска по матери, по её ласковому голосу, по удивительному альтруизму. Она вспоминала все, с ней связанное. Вдыхала прохладный ветер воспоминаний, что тут же уносил её к далеким туманным островам. Хотела обнять её, но не могла.
Из-за тревоги за состояние отца Эмма не находила времени для визита к Мартину. Она не знала, в каком он состоянии, жив ли, стало ли ему лучше — лишь делала предположения, и все собиралась, собиралась прийти в его тесную палату. Собиралась и не приходила.
А неведомое безумие продолжало закручивать в себя все новых и новых жертв. Мир умирал, медленно, в мучительных судорогах. И все громче клацала своим невидимым клювом чёрная птица, упиваясь свежей человеческой кровью, сгущая клочья мрака над пустеющими землями.
Шуршали страницы газет, звучали разговоры, играла музыка, создаваемая руками вдохновленных мировой болью исполнителей. Времени оставалось все меньше.
***
Очередной выходной день Эмма решила посвятить поиску новой информации, связанной с загадочными явлениями. Она отправилась в знакомый магазин, где приобрела очередную газету, пестревшую жуткими сообщениями.
А по дороге домой с ней случилось необычное — такое, что заставило невольно вспомнить Мартина и его слова о цветении.
Она встретила человека, одетого в лохмотья, с трудом перебиравшего своими ослабевшими ногами. Его тщедушное тело раскачивалось, руки тряслись, а глаза, впавшие в глазницы, смотрели умоляюще. И Эмма сумела уловить в них искорку. Искорку, говорившую о жажде жизни.
Он совершал страшную борьбу над собой, но не сдавался. Голод мучил его, наверное, сковывал тело вязкими болями, пригвождал к ледяной земле. А человек лишь шёл дальше, упрямо игнорируя слабость, упорно стараясь выпрямиться.
Жалость охватила Эмму и, подобравшись ближе, она поделилась с несчастным частью своей свежей заработной платы.
Она осознавала, что вряд ли это хорошо закончится, что могут наступить плачевные последствия, но не могла пройти мимо.
Нищий не знал, как отблагодарить Эмму, однако та ничего не требовала. Простых слов ей было достаточно. Первые лепесток всколыхнутся, и совсем скоро должна была вспыхнуть налитая нектаром сердцевина, знаменующая новое цветение, — Колдвелл чувствовала это.
Развернувшись, девушка хотела было направиться к дяде Мартина, чтобы выяснить наконец состояние друга. Но чей-то насмешливый голос внезапно отвлёк её:
— Давать деньги людям, которые скоро сдохнут, корчась в голодных муках, — это, конечно, очень разумно, особенно тебе… Ладно, продлевай их страдания, если хочешь. Мне плевать.
Эмма увидела Джоанну, равнодушно ухмылявшуюся. Она хотела проигнорировать её колкость, но смысла уже не было: обидчица подошла слишком близко.
— Встречаться с дураками ещё хуже, — попыталась съязвить Эмма, медленно отдаляясь от нежелательной собеседницы.
— Я бы так не сказала, — усмехнулась Джоанна. — В материальном плане это великолепно. А если учесть, что тупица считает меня своей богиней и готов исполнять любые мои желания, то это просто мечта.
— Ну да, может быть… — рассеяно откликнулась Эмма, уже не скрывая своего намерения поскорее прекратить беседу.
— А вообще, я обратила на тебя внимание, потому что удивилась внезапной встрече. Думала, ты на похоронах.
— Что? — Эмма широко раскрыла глаза, не совсем понимая, но догадываясь, о чем говорила неприятельница.
— Ты не знаешь, что твой дружок мертв? Все его страницы в соцсетях пестрят слезливыми сообщениями и пустыми пафосными пожеланиями. — Лицо Джоанны было таким, будто она говорила о чем-то совершенно обыденном, на губах играла чуть заметная ухмылка.
— Докажи! — гневно потребовала Колдвелл, ощущая, как трудно становится дышать, как вновь появляется в её горле леденящий комок.
И Джоанна совершенно спокойно, без возражений и эмоций показала Эмме то, что подтвердило все её опасения, разрушило надежды, погасило свет.
Посмотрев на экран телефона, где, окружённые смешными картинками, высветились похоронные пожелания от близких людей Сантера, Колдвелл словно пронзила себя невидимым лезвием.
Теперь Мартин был там же, где и Роуз, теперь его не достать, не встретить, не увидеть. Он проиграл. Отдался небытию.
Эмме захотелось вновь припасть к безжизненной земле и, давясь отчаянными криками, ненадолго забыться в себе, но присутствие Джоанны мешало. Ужасно мешало. Эта девушка была не тем человеком, кому следовало показывать эмоции, с кем можно было поделиться переживаниями. И её явно ничуть не тревожило, какую боль принесла она Эмме, пролистав перед её глазами абсолютно все страшные сообщения.
========== Глава 19 ==========
— Папа, ты ведь знаешь, что творится в мире?
— Знаю.
— Думаешь, этому уже не помешать?
— Уверен.
— А если ты ошибаешься, если у всего, что происходит вокруг, все же есть смысл. И если перемена этого смысла поможет с ним справиться? Не мне, конечно, этому мешать, но если все не так безнадёжно?
— Глупости.
Эмма Колдвелл пыталась поговорить с отцом, старалась сделать так, чтобы в голову его закралась хоть одна светлая мысль, но все бесполезно. Он отвечал лаконично, избегая длинных разговоров, порой и вовсе меняя тему на нечто обыденное.
Его было не отговорить, не направить на другой путь, не заставить одуматься от страшных действий над собой, что одурманивающим туманом затмевали его тяжёлую голову.
Эмма не сдавалась. Она все увереннее, все отчаяннее старалась оказывать ему поддержку, но Томас ничего не принимал. Наверное, все это казалось ему детским лепетом, наивным и бессмысленным.
Девушка часто вспоминала Мартина, осознавая, что жизнь для него протекла не просто так, что чуть ли не в последние её минуты он смог в очередной раз стать частью того загадочного цветения. Он и Эмма. Цветение связало их, сделав дружбу крепкой, особенной. Заставило о многом задуматься одинокую нищенку, потерявшую смысл всего.
Но Мартина уже было не вернуть, а вот спасти Томаса можно было, но Эмма не знала, как.
Она чуть ли не каждый день видела, как сидит он в своей комнате, пустым взглядом уставившись в потолок, шепотом произнося старые любимые фразы. Те, что некогда говорил он Роуз, что связывали его с прошлым, что тёплым огоньком грели его иссохшую душу.
Дочь пыталась его отвлечь, но отец её игнорировал. Он считал, что пора уходить. Как можно скорее. Приблизить к своей холодной руке лезвие, провести им медленно по коже, загоняя как можно глубже, глядя, как течёт тонкими струйками алая кровь. Снова увидеть Роуз, милую, радостную, смеющуюся. Забыть обо всем.
Эмма знала, прекрасно знала, чего хотел отец — словно читала его мысли, видя лишь одну его худую, исполненную боли фигуру.
А оставаясь наедине, она невольно замечала, как начинает строить будущее, как ментально рисует картины, не связанные с этим ненавистным захолустьем.
Она хотела как можно скорее уехать из этой деревни, вернувшись в город, взяв с собой отца, но он того не желал. Нужно было уговаривать. Ничего не помогало.
А за окном все триумфальным шагом расхаживала стужа, все поскрипывали холодным треском замёрзшие двери, и все тем же белеющим саваном укутывалась обледенелая земля.
Весны словно и близко не было — лишь зима, вечная, холодная, зловещая. Несущая за собой налитое чёрной влагой небо, пробирающий холод и уныние, что знаменовало собой начало гибели сущего.