Покончив с работой, свинарка машинально направилась в сторону того, что с неких пор считалось её домом. Снег монотонно хрустел под её ногами, искрился на промёрзлой земле и, поднимаемый ветром, закручивался в странные узоры, однако девушку это не интересовало. Главное — добраться до жилища, чтобы вновь приняться за привычное занятие, не совсем вовремя прерванное наступлением утра.
Подходя к развилке, расположенной неподалёку от её улицы, Эмма заметила, что среди сугробов, казавшихся такими же серыми на фоне тусклых окрестностей, погруженных в цепкие объятия вечера, в неестественной позе лежала какая-то фигура. И по своему виду она напоминала искалеченное человеческое тело.
Странные мысли замелькали в голове девушки, перед её глазами возник какой-то смутный, давно забытый образ, разобрать который, как и понять причину его появления, она и сама не могла. Такой странный, неясный, возможно, связанный с её прошлым, но в то же время такой знакомый… Какое-то тягучее чувство медленно наполнило её грудь, отчего сердце забилось немного чаще, однако ненадолго. Спустя несколько секунд всё снова вернулось на свои места, словно ничего и не происходило. Словно явление, с которым она столкнулась, было вполне обыденным.
Мир жесток, и в нём может произойти всё, что угодно, начиная привычными и заканчивая поистине фантастическими вещами, однако ничего из того, что в нём вершилось, не имело смысла, а значит, и обращать внимание на подобные вещи, являющиеся обыкновенным капризом судьбы, было делом бесполезным и неблагодарным.
Вот Эмма, проигнорировавшая непонятную находку, уже была почти дома. Отворив деревянную, местами прогнившую калитку, девушка зашла на территорию, неспешно прошагала к домику с выкрашенными в голубой цвет стенами и серебристой жестяной крышей, накрытой снежной шапкой, а затем, открыв дверь, протиснулась внутрь своего жилища.
Некоторое время Колдвелл стояла в тёмном коридоре, не обставленном мебелью, и с равнодушным видом прислушивалась к звукам, что раздавались в комнатах. Её внимание привлекли странные стоны боли, доносившиеся из комнаты родителей, и, несмотря на полное отсутствие интереса к происходящему, она решила послушать, чтобы понять, что там могло происходить.
За вздохами и и стонами последовала волна бурных ругательств, которые также не произвели на Эмму никакого впечатления, ибо ничего удивительного: если родители поссорились, значит, так и должно быть — никак иначе.
Проигнорировав необычные для их дома звуки, Эмма быстрыми шажками направилась в свою комнату, но, подойдя к спальне родителей, всё же не сумела сдержать себя от того, чтобы не заглянуть и не проверить, в чём заключалась причина столь бурно разразившейся ссоры.
Чуть приоткрыв дверь и кинув взгляд на середину помещения, Эмма обнаружила душераздирающую картину, от вида которой практически любому человеку стало бы не по себе. Но в душе Колдвелл не загорелось ни одной искорки, а сердце не сжалось, попав в водоворот эмоций, — она осталась такой же равнодушной, как и обычно. Как и обычно в последнее время.
Томас, громко ругаясь, наносил многочисленные удары по нежной коже беззащитной жены, стараясь причинить ей как можно больше боли, словно стремясь отомстить ей за всё, что пришлось ему пережить в последние два тяжких года.
На теле Роуз появлялись густо-фиолетовые синяки и раны, из которых тонкими струйками текла кровь. Женщина не сопротивлялась. Опрокинутая на пол и прижатая, она лежала, не смея шевелиться; лишь редкие слёзы текли из её глаз и, смешиваясь с кровью, обретали неестественный красный оттенок. Периодически Роуз издавала тихие стоны, которые звучали словно скулеж маленького щенка, оставленного на произвол судьбы нерадивыми хозяевами.
Ну вот, значит, жестокость добралась и до их дома. Она поселилась в сердце несчастного Томаса, стянув его своими тугими струнами, разгоревшись в его душе безумным пламенем, заставив его бить ту, с которой он провёл больше двадцати лет жизни, которую некогда нежно обнимал, за которую некогда был готов отдать абсолютно всё, что только у него имелось. Но время изменилось. Время всё переиначило на другой лад. Дорога судьбы повернула в другую сторону, и отныне всё потеряно. Колдвеллы обречены на вечные страдания, предотвращать которые не имело смысла, — всё равно они бы потерпели неудачу, ибо другой исход теперь невозможен. Так решила жизнь, а значит, так и должно быть, как бы больно от этого ни становилось, как бы это ни меняло атмосферу, всегда царившую в мирной и дружелюбной семье.
Эмма не бросилась к родителям, как бы это непременно сделала практически любая другая девушка её возраста. Она осталась стоять на месте, молча наблюдая за тем, как отец испещрял обмякшее тело матери многочисленными побоями и как та невыносимо страдала, не имея возможности бороться.
Эмме не было ни грустно, ни больно, ни страшно. Даже видя ужасные муки самого родного и любимого ей человека, девушка не испытывала абсолютно никаких чувств. Хотя, может, и испытывала — она не могла понять. Но она точно знала, что не стоило вмешиваться в то, что заранее предопределила беспощадная судьба, ведь это привело бы исключительно к худшему исходу.
— А, вот и ты пришла, тупица… — Завидев дочь, отец ненадолго отвлёкся от своего занятия и, с отвращением вытерев кровь жены о её изорванную одежду, привстал.
Эмма промолчала. Наверное, в тот момент на её лице отразилась и печаль, и равнодушие, не дававшее ей возможности в полной мере ощущать этот мир, — с точностью девушка не ведала. Но ей на какой-то миг показалось, что что-то внутри неё дрогнуло, и какая-то маленькая дрожащая искорка зажглась, затрепетала, но, так и не проявив себя в полной мере, бесследно угасла. И снова Колдвелл попала во власть безразличия.
— Эта тварь совсем спятила. Голоса ей какие-то слышатся! Я её ненавижу. Она не работает, сидит целыми днями дома, живёт за мой счёт и ещё смеет на что-то жаловаться. Я больше не намерен её содержать. Пусть подыхает. И я сделаю, чтобы это случилось как можно быстрее, — неестественно высоким голосом прокричал мужчина, глаза которого горели нездоровым яростным огнём.
Несмотря ни на что, голос Томаса дрожал, словно он делал что-то, что было против желания его истинной сущности, словно боялся чего-то, что могло произойти, если бы он поступил так, как требовал того настырный внутренний голос. Возможно, у него, одержимого яростью, ещё остались какие-то прежние черты, способные пробудиться в нужный момент, однако теперь всех их затмевала жгучая и неукротимая ярость, которая видна была в каждом его движении, в каждом жесте и слышна в каждом слове.
Продолжая выкрикивать ругательства, Томас вновь бросился к Роуз, отчего та, уже успевшая немного приподняться, снова ничком рухнула на холодный пол, ударившись об острый угол прикроватной тумбы. Снова ей приходилось терпеть. Терпеть молча, уже даже не смея кричать или стонать. Ведь в этом не было смысла. Помогать ей никто не собирался, как и не собиралась менять своё направление дорога судьбы.
А Эмма всё стояла неподалёку, равнодушно наблюдая за действиями отца и упорно продолжая себя убежать, что такова судьба, таково решение жизни, изменить которое — значило обречь себя на очередные муки. И перед её глазами невольно возник смутный образ, связанный с её детством. Роуз, Томас, Эмма — дружная и беззаботная семья — шли вдоль берега моря, держась за руки и с мечтательными улыбками на лицах глядя в туманную даль — туда, где тихонько таилось их неведомое будущее.
========== Глава 4 ==========
Ещё немного понаблюдав за Томасом и Роуз, Эмма покинула спальню, вернувшись в свою комнату, где не было ни драк, ни ссор, где царило спокойствие. Ей не хотелось смотреть на конфликт, разгоревшийся между родителями, несмотря на отсутствие эмоциональной отдачи. Девушка смирилась. Смирилась абсолютно со всеми горестями, которые уготовила судьба её некогда мирному и безумно счастливому семейству.