— Понятно…
— Тогда прошу к карте.
На крупномасштабной штабной карте район обведен кружком с копейку. На наших его пришлось обозначить жирной точкой. Вот тут и попади…
— Шесть стокилограммовых десантных мешков возьмете? Понимаю, аэродром раскис…
— Можно взять больше. Три подвесим на внешних замках, семь — в фюзеляж.
— Поднимешься? Молодец! Время взлета рассчитайте сами. Задание командования флота! Впрочем, что вас убеждать…
Обратно доставили той же «эмкой».
К самолету уже подвезли дополнительные мешки.
Затащили их через нижний люк кабины стрелков.
Штурман проложил маршрут, сделал расчет полета. Решили взлетать за два часа до захода солнца, чтобы в светлое время пройти над морем, в глубоких сумерках пересечь береговую черту, с началом полной темноты войти в район сбрасывания.
Метеорологи не утешили: погода по всему маршруту прежняя.
Однако после обеда над аэродромом облачность приподнялась. Командование решило провести тренировку молодых экипажей, прибывших в полк недавно.
Мы выжидали свое время на стоянке. Близкий шум моторов привлек внимание. Машина шла со снижением со стороны гор. На границе аэродрома выровнялась и понеслась в горизонтальном полете на высоте метров сорок-пятьдесят.
— Провозят на низкополетной, — заметил Николай.
— Для торпедной высоковато…
— Для начала. Наверно, попал слабачок. На следующем заходе снизятся.
Самолет подходил к центру летного поля. Вдруг резко перешел на снижение и врезался в землю. Взрыв… Разлетающиеся во все стороны обломки — последнее, что запечатлелось в глазах…
Несколько секунд мы стояли в оцепенении.
— Кто был инструктором? — ухватил Николай за плечо пробегавшего мимо техника с белым, как мел, лицом.
— Мой командир… Пустите…
Техник Громова! Неужели Борис… Сердце сжалось от нестерпимой тоски.
На месте катастрофы мы увидели только воронку и догорающие в ней обломки машины. Борис Громов, какой летчик! Очевидно, прежде времени доверился ученику, утратил чувство опасности…
— Командир! До взлета двадцать минут, — тронул меня за рукав Жуковец.
В тяжелом молчании вернулись к своему самолету. Аэродромная команда спешно засыпала воронку, трамбовала, растаскивала обломки. Впрочем, взлетная полоса повреждена не была.
Места в кабинах заняли так же молча.
Взлетел, не заметив ни мокрой, грязной полосы, ни груза лишних мешков. Так же машинально лег на заданный курс, выбрал удобную высоту.
Полчаса, час… Под крылом бескрайняя водная равнина, белые полосы валов. Прямо над кабиной — густые облака. Метеообстановка — хуже некуда. Надо встряхнуться, забыть… Задание командования флота…
— Сколько до берега, штурман?
— Полчаса еще, командир.
— А дальше?
— Пробьем облака, посмотрим… Может быть, за горами почище.
— За горами, за лесами… Думай, штурман. Слышь! Думай!
Это больше себе. Борис был моим другом, Прилуцкий как следует и узнать его не успел. В стольких переделках побывал человек, и вот… Выбросить, выбросить из головы, забыть на время полета! Иначе…
— Берег, командир! Поднимись на двести… Самолет входит в плотные облака. В кабине почти темно, капли сползают по остеклению…
— Пробивай!
Выходим за тысячу метров. Теперь облака под нами. Пересекаем береговую черту.
— Что будем делать, командир? Под таким покрывалом…
— Вся надежда, Николай, на твои кошачьи.
У Прилуцкого дар — редкой остроты зрение. Как-то он увидел корабль за двадцать километров, да еще и сквозь дымку…
Гора Чатыр-Даг. Вершина открыта. По расчету времени от нее направляемся к заданному району.
Снижаемся, пересекаем межоблачный слой. Снова облака. Правда, чуть реже.
— Район, командир.
— Ищи, Коля. Искать всем!
Сам изо всех сил напрягаю зрение, чтобы не врезаться в гору. Район-то знакомый, но видимость…
В наушниках невнятные ругательства штурмана.
— Все! Проскочили, командир…
— Клади на обратный! Будем ходить, пока не найдем!
Смотрю на бензоуказатель. Много-то не походишь: горючего взяли в обрез, чтобы побольше нагрузить мешков. Штурман об этом, должно быть, забыл…
— Можешь чуть ниже, а, Вася?
— Я-то, Коля, могу…
— Метров на сто хоть. Врежемся, так я первый… Ну штурман! Нашел-таки аргумент. В самом деле его кабина впереди, я проживу на сотую долю секунды больше. Как это раньше-то в голову не пришло?
Снижаюсь. Каждый миг жду: вот-вот надвинется черное…
— Есть, командир! Впереди три костра… Чуть доверни… влево десять…
— Коля, не потеряй!
— Нет уж, черта…
— Не поминай его, Коля! Панов, Жуковец!
— Готовы!
— Курс сброса, командир. Так держать!
Держу. Черта его упущу! Тьфу, и сам тоже… Как раз с Борисом и трепались о чертях…
Первым нажимает кнопку штурман, за ним сбрасывают груз стрелки. С неизъяснимым облегчением чувствую, как вздрагивает машина.
— Сбрось светящие, Николай! Фрицы в такую погоду не полетят… Как парашюты, Панов, не видел?
— По-моему, все раскрылись. Передать на землю, командир?
— Непременно! Задание флота!
Захотелось запеть, закричать ура. Смотрю на бензин: хватит? Сажать самолет придется при плохой видимости…
— Штурман, кратчайший маршрут!
— Понимаю, командир.
Значит, помнил и он о горючем. Снова кромешная тьма, облака. Пилотирую по приборам. Очертания берега штурману помогает распознавать Панов. Их спокойный обмен репликами вселяет уверенность: видят.
— Слева Мысхако!
Смотрю на бензоуказатель. Встречный ветер сменился попутным, должно хватить. И вот под крылом буруны берегового прибоя, посадочная полоса…
На стоянке — Шевченко и Немировский.
Начштаба гладко выбрит, подтянут, сияет ослепительно белым подворотничком.
— Товарищ гвардии старший лейтенант, постройте экипаж!
С недоумением смотрю на Шевченко. Тот незаметно подмигивает. Строю. Сам становлюсь на правый фланг трогательно куцей шеренги.
— Не хватает оркестра, — скрывая смущение, бормочет Прилуцкий.
— За боевое мастерство и самоотверженность, проявленные при оказании помощи партизанам, — как перед строем полка, чеканит начштаба, — экипажу гвардии старшего лейтенанта Минакова Военный совет Черноморского флота объявляет благодарность!
Ответ звучит жидковато. Не столько от усталости, сколько от неожиданности церемониала.
Немировский снисходительно качает головой, пожимает всем руки. За ним замполит.
— А теперь в машину! — бодро командует Иван Григорьевич. — Это дело надо отметить!
Вообще-то следовало. «Глухой» сезон, полетов из-за погоды в полку почти нет, а благодарность командования флота и в лучшие времена — редкость. Но… Сколько терял друзей и, кажется, никогда не переживал так остро. Что-то было во всем его облике, в его нелегкой судьбе…
— Помянем Бориса Громова, — первым успел поднять кружку, когда уселись за накрытый заранее стол.
В полутьме пустого зала повисла неожиданная тишина.
Закусили, помолчали.
— И правда, — первым поднялся Иван Григорьевич. — Ты извини, брат… Отложим это дело до…
Пристально вгляделся в меня. Кажется, в самом деле начинают сдавать нервы. Вообще-то немудрено. Полтораста боевых вылетов за полтора года. Почти полтораста и почти за полтора.
От Бориса Громова
Громов прибыл к нам месяц с лишним назад. Откуда — спрашивать было не надо. Плотный и по-особому ладный в своем добротном летном облачении, он как бы вносил с собой дыхание суровых стихий. Каленая кожа лица, глубокая складка над переносьем, белесоватые лучики возле глаз — покойно сосредоточенных, равно привычных к невыносимому свету и к непроглядной, кромешной тьме. На разборах молчал, лишь изредка выдавая свое нетерпение легким постукиванием пальцев по целлулоидной крышке планшета. Скромность «новичка» озадачивала: капитан, под распахнутым комбинезоном — тесная шеренга из четырех боевых орденов…