— Нет. Ничего такого я не слыхал, — сказал Павел.
Петричко продолжал спокойно сидеть, поджав ноги и положив на колени руки; на правой кисти был виден большой след ожога.
— А в наших краях всюду об этом толкуют. Вот тогда дело пошло бы куда быстрее. Это здорово помогло бы — подействовало, как питьевая сода при изжоге.
Голубые глаза Петричко под густыми бровями слегка заискрились.
Под вечер Павел с отцом отправились прогуляться за деревню. Шли молча вдоль ручья. Берега его густо поросли сочной зеленью — травой и кустарником. Казалось, тут даже камни истекали соком. Солнце еще ярко сияло, но кое-где на землю уже ложились быстро сгущавшиеся тени.
Павел шагал легко, глубоко вдыхая чистый живительный воздух. Отец пристально смотрел на него, словно бы ощупывая взглядом; глаза его стали ласковей. Павел читал в них: «А ведь это мой сын!» Отец шел медленно, вразвалку, словно они прогуливались по людной площади. Он даже снял свою широкополую шляпу и помахивал ею.
Вдруг отец сильно закашлялся, стал задыхаться. В груди у него клокотало, на глазах выступили слезы.
— Подожди, — прохрипел он. — Этот проклятый кашель меня доконает.
Они уже подошли к Тополинам. В зарослях кустарника истошно блеяла коза. Из поселка доносился гомон цыган, тянуло едким дымом, но еще острее ощущался запах цветущего боярышника — пришла как раз его пора.
Павел сперва не мог понять, почему отец привел его сюда. Но потом догадался.
Да, это было именно здесь, вспомнил он. В тот день — месяца за два до конца войны — утром в деревне вдруг объявился Петричко с партизанским отрядом. Жители высыпали на площадь, и тогда все узнали, что Петричко — председатель местного революционного национального комитета в Трнавке. И сразу же после того, как у колокольни были расстреляны несколько захваченных в плен гитлеровцев, они начали делить графскую землю.
— Теперь она будет вашей, — сказал Петричко отцу, стоявшему возле колышка, который только что вогнали в замерзшую, покрытую снегом землю. — Сызмалу работали вы на ней до седьмого пота, она давно уже должна была принадлежать вам.
— Что верно, то верно, Янчи, — подтвердил отец. — Только еще никто не обрабатывал эту землю так, как будем теперь обрабатывать ее мы.
Все разбрелись по полю с колышками и топорами. А отец с матерью остались у своего надела. Они долго молчали, утратив от волнения дар речи. Наконец мать прошептала:
— Все это как во сне. Я просто не могу этому поверить. — И залилась слезами.
На глазах у отца тоже стояли слезы. В те минуты он как никогда был рад снегу, покрывавшему поля, потому что знал — весной снег увлажнит землю. Был рад тому, что нет ветра, который мог бы сдуть с поля снег. На месте колышков он уже видел межу, отделявшую его полоску, — тут, под Тополинами, была, пожалуй, самая лучшая графская земля.
Мать опустилась на колени прямо в снег и перекрестилась.
— Возблагодарим господа бога, теперь и мы стали людьми! — сказала она.
Отец стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и ворчал:
— Эх, баба ты, баба! Бог тут и пальцем не пошевельнул. Благодарить, если уж на то пошло, надо других и в другом месте.
Он растерянно оглядывался — боялся, как бы соседи, забивавшие неподалеку колышки, не посмеялись над ними. Но никто не обращал на них внимания. Каждый переживал свою радость. А потом, в корчме, они все вместе выпили за эту радость.
Да, семь лет назад тут пролегала межа, вспомнил Павел.
— Видишь, какой ячмень? — спросил отец, с наслаждением проводя ладонью по густой зеленой поросли. — Вот ведь как растет! Настоящая шуба!
— Большое поле! — с восхищением сказал Павел.
— Да, сынок! Поле тут снова единое! Почти такое же, как было при графе. Только теперь оно наше. Правда, собрать все полоски снова воедино, должен сказать тебе, было очень нелегко. Но иначе у нас ничего не получилось бы. Революция дала нам землю. Но у нас не было ни скотины, ни тягла, ни плугов. Да ты, наверное, и сам помнишь, сколько лошадей тогда оставалось в деревне? Вот поэтому мы и должны были объединиться.
Он умолк, погрузился в свои мысли. Стоял, как тогда, семь лет назад над заснеженным полем, уставившись взглядом в землю, — только был этот взгляд другим — тяжелым и суровым.
— Тут наше самое лучшее поле, — вдруг, очнувшись, снова заговорил он. — Мы хотели сеять на нем кукурузу, но из-за них, — он показал на цыганский поселок, — пришлось посеять ячмень… Иначе они все лето кормились бы ею. Видишь, даже такие, казалось бы, мелочи связывают нам руки…