Он даже совершенно точно знал, какие будут кушанья на праздничном столе. Наваристый суп из домашней птицы с крупными блестками жира и тонкой нежной лапшой; потом вареное белое птичье мясо, картофельный салат и хрустящий шницель — обжаренное рубленое мясо, обильно сдобренное кореньями. А после гуляш с винным соусом и ломтями белого хлеба, картофель и кисловатые листы квашеной капусты, в которые завернуты мясной фарш и ломтики копченого сала, и все это полито сметанной подливкой с листочками разной зелени. Будут на столе тарелки с нежным зеленым луком, с красной редиской и маринованными огурцами, а между тарелками — стаканы с пивом и паленкой[6]. И уж только после всего этого подадут сладкое печенье.
Павел знал, что семья будет сидеть за столом и есть очень долго — пока не надоест. Пока все, что возбуждало и зажигало аппетит приправами и клокотаньем на раскаленной плите, не заглушит запах перегоревшего жира. Он знал, что вся эта еда будет подана, даже если мать за месяц до этого дня не возьмет в рот ни кусочка мяса и не выпьет ни капли молока, чтобы собрать горшочек сметаны и сбить комочек масла. И даже если целый месяц после того, как будут съедены остатки праздничного угощенья, они станут давиться одной сухой картошкой и грызть зачерствелый, твердый, как камень, хлеб…
Павел надел мундир.
— Ты куда собрался? — спросила мать.
— Прогуляюсь немного, — сказал Павел и вышел во Двор.
И сразу же на него обрушился яркий солнечный свет. Он сделал глубокий вдох, вместе с нагретым воздухом вобрал в себя и крик скворца, и отдаленный визг карусели.
Рядом, у Тирпаковых, скрипнула дверь. На завалинке появился Микулаш в зеленом, как болотная ряска, свитере. Следом за ним вышла Зузка.
Когда она наклонилась, чтобы вылить грязную воду, Микулаш подошел к ней сзади и хотел обнять ее.
— Чего тебе? — зло крикнула Зузка. — Да отвяжись ты! Сколько раз тебе повторять, чтоб не приставал?!
Микулаш закашлялся. Зузка оттолкнула его и исчезла прежде, чем тот успел опомниться.
По ее решительным шагам, по тому, как хлопнула дверь, Павел понял: тут ничего не изменилось. Микулаш, истощенный, высохший — пять лет назад на военной службе у него открылась скоротечная чахотка, — только теперь заметил Павла. Он откашлялся, отступил на шаг к двери и улыбнулся ему.
Павел вышел за ворота, на ходу затягивая ремень. Всем существом своим ощущал он обступавшую его жизнь. Трнавка праздновала. Слышалось разудалое пьяное пенье, захлебывавшиеся от смеха девичьи голоса.
И вдруг он снова стал думать об Анне… Анна…
Они возвращались вдвоем с прощальной вечеринки призывников из Трнавки. Шли медленно; воздух был напитан дурманящим пряным запахом винограда и вянущих листьев. Он проводил ее почти до самого дома, но потом они повернули обратно и пошли вокруг сада, вдоль ручья. Долго молча стояли в густой темноте. Воздух уже был прохладный, небо затянули тучи, но для него и Анны в ту ночь сверкали звезды.
Их пальцы сплелись, слились ладони. Он привлек ее к себе, и она прильнула к нему. Он чувствовал ее дыхание на своем плече, оно пронизывало его.
— Павел, тебя так долго не будет, — вздохнув, высказала она наконец то, что угнетало сейчас их обоих.
Печаль в голосе Анны заставила радостно забиться его сердце. Она обвила его шею руками; ее серые глаза самозабвенно сияли.
Он наклонился к ней, прижался лицом к ее лицу, и вдруг у них закружилась голова, и в окутывавшем их мраке они упали в огонь…
Когда же потом, выскользнув из его объятий и добежав до калитки, Анна остановилась, она ласково сказала:
— Всего хорошего тебе, Павел!
И когда бы он ни думал об Анне, он мысленно возвращался к той ночи. И всегда чувствовал, что Анна — нежная и преданная — рядом с ним. Даже когда он получил от отца письмо, в котором говорилось:
«Сообщаем тебе также, что Анна Олеярова вышла замуж за Юрая Хабу».
Павел как раз собирался тогда ехать в отпуск домой, а получив это письмо, передумал.