Если же ему придется еще ходить в Жабяны, они, пожалуй, и вовсе не смогут видеться. И жить он будет, как бродячий цыган. Немножко в Жабянах, немножко в Трнавке и редкие, считанные минуты с Илоной в Горовцах. А где же в конце концов у него будет дом? На прошлой неделе у них опять было свидание на мосту через Лаборец. Он немного опоздал, Илона стояла у перил, глядя на воду.
Когда они поздоровались, она показала на отмель, где снова прохаживались те же два аиста, и сказала:
— Знаешь, когда мне уже не придется жить в общежитии и у меня будет свой дом, я хочу, чтобы на крыше было гнездо аиста.
— Чтобы он принес побольше детей? — спросил он, смеясь.
Илона покраснела.
— Нет, что ты! Гнездо аиста приносит счастье.
— А как же сделать, чтобы на крыше поселились аисты?
— Это уж забота того, кто захочет на мне жениться. Ему придется достать колесо от телеги, укрепить его на крыше, выстлать середку чем-нибудь мягким. И замуж я выйду за него только тогда, когда в этом гнезде поселятся аисты.
А у меня теперь из-за постоянной беготни не будет времени даже подумать о гнезде аиста, мелькнуло в голове Павла.
Он и не заметил, как они вышли к деревне.
— Ну что? — прервал его мысли Гойдич. — Так ты подумаешь о Жабянах?
— Нет, я, наверное, не справлюсь, — сказал Павел уже решительнее. — И вообще, это была бы напрасная трата времени, — добавил он немного погодя. — Одни только хождения туда-сюда. А у меня нигде не будет дома.
— Беготни ты не бойся. Это не самое страшное. Получишь мотоцикл. Десять минут — и ты у них. И до Горовцов — в районный комитет — тебе тогда будет рукой подать. Один день можно работать здесь, а другой — в Жабянах. Ты подумай все-таки. — Гойдич с минуту испытующе смотрел на Павла. — Я знаю, тебе будет нелегко. Но ведь вся наша жизнь нелегкая. Она бродит, как молодое вино. Но обретает зрелость, очищается. Поверь мне, вино получится доброе, оно из хорошего сладкого винограда.
— И ты собираешься выжать из меня все соки в это вино? — спросил Павел, растерянно улыбнувшись Гойдичу.
— Ты так это называешь? — весело спросил Гойдич. — Иногда и мне кажется, что мы выжимаем из себя все соки. Но я говорю себе: мы добавляем в вино капли нашего пота, потому что и сами хотим пить это доброе вино. Ведь мы хотим пить его вдосталь, не так ли? — Он дружески похлопал Павла по спине. — А знаешь, мне и в самом деле очень хочется пить.
Они уже дошли до деревни.
— Так тебе вина хочется, товарищ секретарь? — спросил Павел.
— Нет, мне пока и глотка холодной воды хватит. Пока, — усмехнулся Гойдич.
— Вот здесь мы живем, вода у нас, должно быть, найдется. — Павел указал на домишко, за повалившимся забором которого торчал колодезный журавль. — Зайдешь?
— Конечно. Попью и поеду.
Они вошли во дворик, и Гойдич сел на край потрескавшегося, поросшего травой сруба колодца. Он молча смотрел по сторонам, а когда Павел вытянул ведро, ухватился за него обеими руками.
В эту минуту заскрипела дверца хлева, и во дворе показалась мать Павла. На ней была длинная грязная юбка и кофта, из-под черного платка выбивались растрепанные волосы, к башмакам прилипла почерневшая солома. В руках у нее был горшочек свеженадоенного козьего молока. Увидев сына с незнакомым человеком, она оторопела. Стала переминаться с ноги на ногу, ей было неловко, что гость застал ее в таком виде.
— Может, выпьешь козьего молока, товарищ секретарь? — спросил Павел.
— А что, выпью, — сказал Гойдич и, улыбаясь, обратился к матери Павла: — Дадите мне стаканчик молока?
— Оно козье, — предупредила она, еще больше смутившись и не зная, как ей себя вести.
— А я на козьем вырос, — ответил ей Гойдич. — У нас было три козы, но мама даже прятала от нас молоко. Детей-то было шестеро.
— Сейчас, сейчас принесу, — сказала мать и скрылась в доме.
Когда она вскоре появилась снова и подала Гойдичу стакан процеженного молока, платок на ней был уже аккуратно повязан, а руки вымыты. Все еще смущенная, она, с упреком глядя на сына, сказала:
— А мне даже нечем вас угостить, я ведь только вернулась с поля.
Гойдич посмотрел на ее натруженные, жилистые руки с обломанными ногтями и ласково прикоснулся к ним.
— Такие же руки были у моей матери, — заметил он.
— Такие руки у многих матерей, — сказала она, пряча руки, а потом, взглянув на его изрытое оспой лицо, спросила:
— Ваша мать жива?
— Ее расстреляли во время войны. Гардисты.